-  Считай, четвертый день, - ответил пожилой человек в исправной крестьянской одежде, которого крестьяне почтительно звали Николаевич.

    -  Французы не беспокоят? - продолжил я, не столько из любопытства, сколько ради поддержания разговора.

    -  Бог миловал, - ответил он, почему-то отводя взгляд.

    -  Вы местные? - вмешалась в разговор Матильда, хотя это было и так очевидно.

    -  Здешние, Потаповские, - подал голос щуплый мужик с задорно торчащей бороденкой.

    -  Потаповские! Не может быть! - почти в один голос воскликнули мы.

    -  Они самые и есть, - подтвердил Николаевич, почему-то укоризненно посмотрев на выскочку. - Слышали про нас или как?

    -  Да уж, - ответил я, начиная понимать, что у них здесь что-то не так. - Барина вашего, случаем не Павлом Петровичем зовут?

    -  Истина святая, - опять вылез щуплый вперед Николаевича. - Они кормилец и благодетель и есть наш барин! Точно, он и есть, Павел Петрович!

    И опять Николаевич строго посмотрел на говоруна, но сам ничего не сказал. Я решил, не торопить события и лучше присмотреться к крестьянам. Что-то не понравилось мне такое совпадение. Однако в разговор теперь включился Дормидонт. Он откашлялся и спросил авторитетного Николаевича:

    -  Сам-то барин как, жив ли, здоров ли?

    -  Чего ему сделается, - ответил мужик и почесал затылок. Потом, явно стараясь прекратить почему-то неприятный разговор, спросил, будем ли мы с ними обедать.

    -  Еда у нас общая, артельная и если не побрезгуете мужицкой пищи, то милости просим.

    Мы поблагодарили и присели погреться возле костра. Мужики, чтобы не стеснять гостей, разбрелись кто куда, женщин и детей тоже не было видно, скорее всего, сидели по шалашам. Мы остались с одним Николаевичем, который, судя по всему, был здесь старшим.

    -  Как народ, не болеет? - спросил я.

    -  Пока Бог миловал, все здоровы, - ответил он. - Мы народ крепкий.

    Я ему не поверил, но вскоре сам убедился, что так оно и есть. Удивительно дело, несмотря на дожди, холод и плохую воду, в лагере не оказалось больных. О таком феномене я уже слышал. Во время Отечественной войны 1941 года партизаны, несмотря на тяжелые условия жизни, недоедание, почти не хворали. Проходили даже тяжелые хронические заболевания.

    Мы втроем, с Матильдой и Николаевичем сидели у костра. Дормидонт занимался нашими лошадьми и в разговоре не участвовал. Мужик старался казаться приветливым, но чувствовалось, как он напряжен, боится сказать лишнее слово, и ждет от нас какого-то подвоха. Я не мог понять, что его может беспокоить, и, болтая на бытовые темы, пытался понять, что здесь, собственно, происходит. Совершенно неожиданно обстановку разрядила Матильда. Не долго думая, она спросила у Николаевича, как поживает его барин после смерти своего друга.

    Николаевич испуганно на нее посмотрел, перекрестился и плюнул в костер.

    -  Не приведи Господи, как барин бесновался, совсем лютым стал! Я бы тому, кто проклятого колдуна успокоил, свечку во здравие поставил!

    -  Вот ему и поставь, - довольным голосом сказала она и показала на меня. - Это он того чернокнижника убил!

    Николаевич растеряно стянул с головы шапку, отер со лба крупные капли пота и потребовал:

    -  Побожись!

    -  Ей Богу, - сказала Матильда и перекрестилась.

    -  Так вы значит, того, - сразу разучился разговаривать мужик, залопотал, мешая слова, - значит не сродственники барина?

    -  Какие еще родственники! - возмутилась француженка.