— Может, за сотню и не напишут. А вот за двести точно напишут. И еще от себя присочинят.

Бенит нахмурился, посмотрел на старика с отвращением и вдруг сказал:

— Нет.

— Почему, мой мальчик?

— Элий — Цезарь Империи. Хотя и бывший. Такое не надо о нем сочинять. И про «ярмо» не надо. Ты понял, дедуля?

— Что за глупая сентиментальность?

— Не надо, — повторил Бенит.

— А я все равно сделаю, — хихикнул Крул.

— Не смей! — заорал Бенит. — Не смей сочинять про отца Постума такое.

— Ты что привязался к этому гаденышу? К Элиеву отродью? Ну ты и дурак, Бенит. У тебя есть свой собственный сын. Его и надо сделать императором.

— Не смей оскорблять императора, дед, — прошипел Бенит.

В тот же вечер Бенит вызвал к себе Порцию.

— У тебя отныне специальное поручение. И плата будет в два раза выше, — сообщил диктатор своей помощнице. — Ты должна будешь ежедневно просматривать «Первооткрыватель» до выхода. Назначаю тебя куратором. Все сообщения касательно Цезаря… бывшего Цезаря, — поправил себя Бенит, — мне на стол. А в другие вестники передай: без моего разрешения имя Цезаря упоминать нельзя.

— В Риме отменяют свободу слова?

— Ты забыла закон об оскорблении Величия императора.

Глава 4

Январские игры 1977 года (продолжение)

«Бенит — самый лучший литератор, самый мудрый философ, самый эрудированный человек в Риме».

«Акта диурна», канун Ид января  [77]

В январе выпал снег. Белыми шапками он лежал на макушках огромных пальм. Листья южных красавиц опадали черными грязными тряпками в серую мерзкую кашу тающего снега. Дети играли в снежки, норовя зазевавшимся прохожим забросить за шиворот комок побольше.

«Цитрусовые замерзнут, — думал Кумий, расхаживая по своей каморке, кутаясь в драный шерстяной платок, подаренный хозяйкой. — И я вместе с ними».

Это были все познания Кумия в сельском хозяйстве. Ему было жаль цитрусовые деревья куда больше людей. Пришельцы из далекой Индии, наверняка они чувствуют себя чужими даже спустя пять веков после своего переезда. С некоторых пор Кумий чувствовал себя чужим в Риме. Браслет Валерии был давным-давно продан, как и почти все имущество Кумия.

Поэт дошел буквально до крайности. И у него кончилась бумага. То есть чистой бумаги у него не было давным-давно. А тут кончились и старые рукописи, которые он перечеркивал и вновь использовал, печатая на другой стороне. Кумий принялся рыться в старом сундуке в поисках какого-нибудь давнишнего черновика. Ему казалось, что черновики никогда не иссякнут. Но выходило, что ничего не осталось — оказывается, человек за свою жизнь успевает так мало! Нашлась лишь серая папка, неведомо откуда взявшаяся. Напрасно Кумий напрягал память, пытаясь вспомнить, откуда она. Ничего не всплывало. Ясно, что папка была не его. Кто-то дал ему ее на сохранение. Кто-то чужой положил в сундук. Листы в папке были старые, пожелтевшие. От времени черные буквы машинописи распылись. На первой странице значилось:

«Скопировано с рукописи, пришедшей в полную негодность. Рукопись ориентировочно 870-871 годов, сделанная на пергаменте».

И далее шел текст.

Рукопись, найденная поэтом Кумием (без заголовка).

В моем поместье в… (неразборчиво) я провожу ныне большую часть времени, а не только каникулы, когда знать бежит из Рима, и в Городе остается лишь нищий плебс.

Последнее мое сочинение продается в нескольких книжных лавках.