Ариетта пожала плечами:

— Почему-то думала, что гений Империи должен быть более рассудительным.

— Ну был я, был рассудительным когда-то. Но теперь-то я человек! Могу позволить себе безумства… гениальные безумства — учти.

Рядом с Гимпом все казалось другим — и слова, и поступки. Будто не жизнь живешь, а захватывающую книжку читаешь. И бояться рядом с ним было невозможно. Ариетта и не боялась. Вот только противный тонкий голосок благоразумия пищал в ухо: «Остерегись, остерегись…»

— А сам ты не можешь его… кинуть…

— Нет. Не могу. Ты что, забыла — я слепой.

— Не ходи туда, — взмолилась она. — Не надо! Давай будем просто жить. Я буду писать стихи…

— Разве можно просто жить и писать стихи? Для стихов надо жить не просто.

— Наплюй на ловцов.

— Не могу. Я — гений.

— Тогда ты погибнешь!

Он лишь рассмеялся в ответ.

— Если не погиб в Нисибисе, то как могу погибнуть здесь?

Что ей оставалось — только уступить.

Вечером жара не спала. Камни отдавали накопленный за день жар. Ветер, едва дохнув, тут же затихал. Все окна были распахнуты. На крышах слышались шаги и возня — обитатели инсул выбирались туда с наступлением темноты.

Собачье время. Каникулы, одним словом. Ариетта вздохнула. Хорошо бы удрать из Рима в прохладу загородной виллы. Но куда ей деваться? Денег нет. Все полученное за книгу растрачено без остатка. Долгов — три тысячи.

Новую подачку из меценатского фонда еще ждать и ждать. Стихи — ловушка неведомых ловцов. Попал в нее — и уже не выбраться, не уйти. Кому и для чего ты нужен — непонятно. Что-то такое щебечешь и задыхаешься от восторга. И варишься в каменном котле вместе с городом. И в конце концов понимаешь, что не нужен никому.

Итак, Гимп встал в лужу и ждал. Ариетта стояла рядом за колонной вестибула и тоже ждала. Старый дом, спрессованный временем в неразрушимый монолит, был обвит плющом. Свет из окна золотил глянцевые листья. Где-то звучала музыка, где-то плакал ребенок. Жизнь вросла в камень и стала с ним единой. Люди внутри камня, внутри города. Им хорошо. А она, Ариетта, снаружи. И Гимп снаружи.

Ариетта была готова выть в голос от страха. Но она не выла. Она сочиняла стихи. Стихи выходили красивые, но она их тут же забывала.

А Гимп стоял в луже и что-то насвистывал. Ждал. Когда они придут.

И они пришли. Обычные люди в черных туниках. Они вытащили моток белой прочной веревки и принялись окутывать Гимпа, как пауки. И тогда Ариетта подошла сзади и закричала:

— Гимп!

Она вскинула руки, будто хотела протиснуться к гению. И уронила — как ей показалось, очень ловко — жука за шиворот одному из ловцов. Ловец повернулся и ударил ее по лицу. Не рукой, а чем-то жестким и холодным. И лица у Ариетты не стало — его срезало начисто. Оно упало на асфальт и осталось лежать — белая безглазая маска с пустым ртом. Ариетта схватилась руками за голову и нащупала что-то липкое, скользкое… Самое ужасное, что глаза у нее сохранились. Она видела. Видела, как Гимп повернулся к ней и крикнул:

— Уходи, Ари!

В его слепых глазах застыл ужас.

Она наклонилась поднять лицо. Но не смогла — кто-то из ловцов наступил на него ногою. И оно превратилось в черный грязный лоскут.

А ловцы потащили запеленутого в веревочный кокон Гимпа. И черная лужа, поймавшая Гимпа, вприскачку послушной собачонкой кинулась следом. Но Ариетта не побежала за ними. Она ползала по мостовой и искала потерянное лицо. Кровь хлестала из раны на камни. И где-то очень далеко выла сирена «неспящих».