Все тётки и дядья были людьми рослыми, блондинами в рыжину, и только мама и Мамка Старая не удались ростом. И ещё, тётя Валя и тётя Наташа были чернявыми, говорят, что в свою бабушку, а остальные — в рыжего попа, как шутили они сами.

Так вот, у бабы Кати, как я уже говорил, было четырнадцать детей, а у её дочерей и сыновей один, от силы двое. Посчитать, так она одна больше нарожала, чем все её выжившие дети. Они произвели на свет всего двенадцать ребятишек. Вот так после Отечественной войны началось резкое сокращение рождаемости. И всё потому, что народ оторвался от земли, стало кружить и носить его по стране, как перекати-поле.

Мамка Старая сразу влюбилась в меня беспамятно, потому что она по своей натуре всегда была ребёнком — открытым, добрым и очень честным человеком, а взрослость всегда предполагает в нас известную долю хитрецы, того, что называется «себе на уме», изворотливости и себялюбия.

Незадолго до нашего приезда в Копай у Мамки Старой случилось ужасное — страшной и нелепой смертью погиб её муж Павел. Он был ранен на финской войне снайпером-«кукушкой» в пятку. То ли финн такой добрый оказался, то ли шутник или изверг, но дядя Павел получил очень серьёзное ранение в пяточную кость, которое излечивается очень трудно, годами. На Отечественную его не взяли. Когда в Усть-Шише забрали все призывные возраста и на паузке (барже) сплавили их в Омск, он остался в деревушке едва не единственным мужиком. Баб погнали на лесозаготовки, и они скоро начали голодать: хлеб на Шише привозной, свой не растёт, скотину власть оприходовала вплоть до курей. Валят бабы лес, а лоси рядом ходят. Но как зверя добыть?

Прослышал дядя Павел про эти невзгоды, сказал жене, чтобы запрягла коня в кошёвку и отвезла его на лесозаготовки. Так и сделали. Выбрал дядя Павел укромное место и схоронился, лёжа в кошёвке. Ходить он ещё не мог, но сумел-таки застрелить одного любопытного сохатого. Мясо пошло в общий котёл.

С дядей Павлом Мамка Старая жила как у Христа за пазухой. Он работал механиком, хорошо зарабатывал, рыбачил, охотился, во дворе дома мычала и блеяла живность. И вот в 1948 году случилась беда. Уже подмораживало, но утки шли на перелёт дурью, было их видимо-невидимо. Дядя Павел выпросил на работе отгул, завёл мотоцикл и умчался километров за пятьдесят на озеро. Там накачал лодку, сделанную из старых автомобильных камер, бросил в неё ружьё, припасы и поплыл сквозь камыши. Озеро было мелким, но обширным, километров десять в ширину, а глубина не превышала и двух метров. От берега дядя Павел отплыл километра на три, высматривая уток, но вдруг лодка прохудилась и пошла на дно. Он взял ружьё и побрёл к берегу. Вода доходила ему до подмышек. Не дошёл он до берега совсем немного, остановилось сердце, и когда его нашли, он так и стоял вмёрзшим в молодой лёд.

После его смерти Мамка Старая стала попивать брагу, хороводиться с солдатками. Говорю об этом с её слов, как она мне рассказывала. «Я, — говорит, — Коленька, если бы не ты, точно от пьянки бы подохла. А ты меня остановил. Пришёл ты как-то из школы, а я пьяная с флягой браги в обнимку лежу, не могу подняться. Ты начал меня ругать за пьянство, а потом заплакал. С тех пор я в рот хмельного не взяла».

Прожила Мамка Старая почти девяносто лет, в ясной памяти и в здравом уме. Её дочь Валя была старше меня на двенадцать лет. Смотрю сейчас на её фотографию, вспоминаю, как она невестилась с подругами. Валя, как и мама её, была простодушна до простодырости, готова была последнюю рубашку с себя отдать. Муж её, Гошка Кирдяшкин, тоже, скорее, у соседа будет работать, чем у себя.