В 1956 году лагерь политзаключённых на 1-м кирпичном заводе был закрыт. Всех зэков выпустили на волю, только кое-кому, например, эсэсовцам из прибалтов был выезд на родину запрещён. Бывшие охранники, бывшие зэки стали работать на заводе, жить по соседству в тех же зэковских бараках, которые были разгорожены на комнаты, где установили печки, а рядом с бараками построили сараи для хранения дров и угля.

Эта перестройка разворачивалась на моих глазах летом 1956 года, когда я часто бывал в Омске. Когда в лагере жили зэки, он был чистым, ухоженным, с клумбами цветов, гипсовыми скульптурами, но «вольняшки», вломившись в него, всю эту лагерную благодать моментально затоптали и изгадили. Возле бараков выросли горы мусора, обильно заливаемые помоями, которые никто не убирал, скульптуры разбили, всякие там прибамбасы, вроде фонтанчиков, исковеркали.

Сейчас, когда по телевизору показывают престарелых, но ещё крепких на вид бандеровцев из Западной Украины, эсэсовцев из Латвии и Эстонии, я пристально вглядываюсь в экран: а вдруг мелькнёт знакомое лицо, ведь я видел их достаточно, жил с ними, работал, когда эту публику выпустили из лагеря.

В 1959 году мне исполнилось шестнадцать лет, и я устроился в формовочный цех откатчиком. Откатчик откатывает вагонетки с сырым кирпичом на лафет для перевозки их в сушильные камеры. За смену приходилось откатывать 20–30 тысяч штук кирпича.

На другом прессе в мою смену работал откатчиком эстонец Альберт, спокойный мужик, бывший зэк. Мы с ним первыми после работы уходили мыться в душе, и где-то, через неделю я заметил на теле Альберта странные наколки. «Что это?» — спросил я. — «Это?.. Это я немножко в эсэс служил».

Я опешил, а Альберт, насвистывая весёлый мотивчик, вышел из душевой в раздевалку.

И надо же такому случиться! Я как раз в эти дни читал только что изданный сборник документов «СС» в действии», где подробно излагались все злодеяния эсэсовцев. И вот эсэсовец передо мной — мой соратник по откатке кирпичей, добродушный мужик Альберт, от которого я грубого слова не слыхивал. Позднее я узнал, что эсэсовцы воспитывались в духе презрительного равнодушия ко всем, кто не принадлежал к их кровавому ордену. Это была своеобразная изуверская религия нацизма, считавшая всех людей, кроме арийцев, недочеловеками.

Альберта освободили, но не реабилитировали. Поэтому, наверно, он не спешил уезжать домой.

Вскоре у меня сломались наручные часы, и мне подсказали, что слесарь Саша Воробьёв может помочь моей беде. После работы пошёл к нему в барак. Саша был холостяком, но комнату содержал в чистоте. Он взялся отремонтировать часы, но когда я пришёл за ними через неделю, моих часов у Саши не было.

— Я их сделал, но отдал знакомому, ему в командировку надо было ехать, — виновато сказал он и выставил на стол бутылку водки.

Что делать? Мы выпили, и Саша Воробьёв поведал о своей жизни. Наверное, наученный тем, что каждое слово нужно подтверждать доказательствами, он достал из чемодана документы о своей полной реабилитации.

— Меня призвали в июле 1941 года. Я тогда жил на Украине, окончил одесский кинотехникум. Я и не воевал даже. Прямо на марше, после бомбежки, на толпу необстрелянных солдат навалились танки и пехота немцев. Загнали нас за колючую проволоку посреди степи. Жара. Воды не дают, еды не дают. Держали на таком пайке недели две. Не поверишь, всю траву съели, за место у лужи дрались… Потом приехали какие-то немцы, а с ними русские. Построили тех, кого смогли пинками поднять. Объявили, что желающие послужить фюреру должны выйти из строя. Из первой шеренги вышло несколько человек, остальных пристрелили. Дошла очередь и до нас.