траву пала роса.  Нужно было думать о  ночлеге,  о  костре,  а тут еще,  как

нарочно,  оказалось,  что оставил он не только шинель,  но и  в кармане ее -

спички.

     Он шел,  зорко оглядываясь по сторонам - не попадется ли хотя бы стожок

сена, и вот заметил далеко, в стороне от дороги, мигающий огонек костра.

     "Раз костер - значит, и люди", - раздумывал Бумбараш.

     Однако,  вспомнив,  что  за  все  последнее время,  начиная  от  лесной

сторожки,  каждая  встреча приносила не  одну,  так  другую беду,  он  решил

подобраться незаметно, чтобы узнать сначала, что там у костра за люди и чего

от них можно ожидать плохого.

     Добравшись до  мелкой дубовой поросли,  он  опустился на  четвереньки и

вскоре подполз вплотную к костру, возле которого - как он разглядел теперь -

сидели два монаха.

     "Семикрутовские! - решил Бумбараш. - От Долгунца бегают".

     И он затих, прислушиваясь к их неторопливому разговору.

     - Ты еще этого не помнишь,  -  говорил черный монах рыжему. - Был у нас

некогда пекарь -  брат Симон.  Человек,  надо сказать,  характера тихого,  к

работе исправный, но пил.

     - Помню я,  -  отозвался рыжебородый.  - Он из просфорной два куля муки

стянул да осколок медного колокола цыганам продал.

     - Эх,  куда хватил!  То был Симон-послушник,  вор,  бродяга! Его после,

говорят,  в  казанской тюрьме за разбой повесили...  А  этот Симон был уже в

летах,  характера тихого,  но,  говорю,  пил. Бывало, игумен, тогда еще отец

Макарий, ему скажет: "Симон, Симон! Почто пьешь? Терплю, терплю, а выгоню".

     А  брат Симон кроткий был.  Как сейчас вот помню:  стоит он пьяненький,

руки  на  животе вот  так  сложит,  а  в  глазах мерцание...  этакое сияние.

"Прости,  говорит,  отец  игумен,  к  подвигу  готовлюсь".  А  отец  Макарий

характера был крутого. "Если, говорит, сукин сын, все у меня к подвигу через

пьянство будут готовиться, а не через пост и молитву, то мне возле трапезной

кабак открывать придется".

     Рыжебородый монах ухмыльнулся,  подвинул свои короткие ноги в  лаптях к

огню и покачал плешивой, круглой, как тыква, головой.

     - А  ты  не  осуждай!  -  строго оборвал его рассказчик.  -  Ты  раньше

послушай,  что дальше было. Вот стоим мы единожды у малой вечерни с каноном.

Служба уже за середку перевалила:  уже из часослова "Буди,  господи, милость

твоя,  яко же на тя уповаем" проскочили.  Вдруг заходит брат Симон, видать -

выпивши, и становится тихо у правого крылоса.

     А  надо сказать,  что крепко-накрепко было игуменом наказано,  что если

брат Симон не в себе - не допускать в храм спервоначалу увещеванием, а ежели

не поможет, то гнать прямо под зад коленкой.

     И как он смело через дверь прошел - уму непостижимо. А от крылоса гнать

его уже неудобно.  Шум будет. Стою я и думаю: "Ну, господи, только бы еще не

облевал!"

     А служба идет своим чередом.