Лорелея помедлила, словно затрудняясь дать характеристику Киму, и Клаус закончил за нее: – …сделал что‑то такое, что девочка вряд ли забудет.

– Так что ты хочешь «немножечко» их испортить. Обоих. Добавить им граней, на каких обнаружится отличие. Имоджин – та болевая точка, удара по которой один из них не перенесет. Вот только что ты станешь делать, если она выберет Ойхо? Девушкам нравятся яркие.

Он не видел точно, но чувствовал, что Лорелея не сводит с него испытующего взгляда.

– Почему, – спросила она, – один из них не может стоять на ступенях трона, опора и защита другому?

Клаус помолчал.

– Каждый раз, – глухо отозвался он, – когда родители уповали на это, меч в руках защитника обращался против государя.

– Я не знаю, – задумчиво произнесла она, – будет ли мне смешно, если девочка изберет себе не того, кто покажет себя средоточием всех мыслимых достоинств. Теперь, спустя пятнадцать лет, ставши всем тем, что ты есть, ты все еще хочешь, чтобы было сделано так, а не иначе?

– Разве ты не понимаешь? Это проклятие крови, – глухо сказал Клаус. – Мы разбавляем ее, как можем, и за многие века выработали целый свод правил, как с нею жить, оставаясь людьми.

– Ты не можешь быть уверен.

– Да, и это тоже входит в проклятие крови. Я никогда не хотел делать то, о чем ты говоришь, – продолжил король после паузы. – Подождем ее двадцатилетия. Но… как я смогу сделать это… если не увижу никакого знака?

– Дай‑то бог, – ответила королева, устремив на мужа прозрачно‑голубые, чуть выпуклые глаза, – чтобы эта заминка не оказалась… э‑э… односторонней. Означает ли эта в высшей степени ободряющая оговорка, что, если она выберет Олойхора, в живых останутся оба? Сдается мне, будто ты готовишь запасные позиции для рыжего.

– Ким сейчас впереди, – напомнил Клаус. – С немыслимой форой.

И ушел, оставив Лорелею слушать шуршание предрассветного дождя по кровле терема. В одиночестве под дождем к ней приходили такие странные мысли.

Возвращаясь без света в свои покои, Клаус, погруженный в свои мысли о развитии сюжета, был удивлен, услышав из спальни Имоджин приглушенные голоса. Он замедлил шаги и к самой двери, откуда пробивался предательский лучик света, подкрался на цыпочках.

Так и есть. Он, взрослый человек, по себе знавший, какова на вкус смертельная усталость, мог изумляться сколько угодно. Однако перевозбуждение и боль прогнали у всех троих остатки сна, хотя перед тем дети не спали как минимум уже сутки. Имоджин, закутавшись в одеяло, сидела в постели, опершись спиной на золотистые лиственничные бревна стены. Мальчишки валялись на медвежьей шкуре, устилавшей пол. Ясное дело – на животах. Коридор что в ту, что в другую сторону был пустынен и тих, и если бы Клаусу не приспичило идти тут в это время, никто никогда не раскрыл бы их тайного сборища. Вот, значит, как вызревали их заговоры.

В руках Имоджин держала колоду карт. Огромную, размером с ладонь, а толщиной – с кулак. Клаус видел такую у Агари и помнил, что нянька вроде бы относилась к ней трепетно. Имоджин, судя по надутому виду, – тоже. Уперла? Или же Агарь сама дала девочке игрушку в утешение? Судя по спокойным интонациям мальчишек, да и по самому факту проводимого здесь сборища, никто не поставил полученный нагоняй в вину Имоджин. Как будто она была сама по себе, а полученная взбучка – из разряда зол неизбежных. Как если бы все равно нашлось, за что. Усы Клауса шевельнулись. Добрый знак. Неожиданно для себя он решил остаться в засаде и послушать.

– …ну да! Я родом со Стеклянных островов, истинная ведьма по крови.