Другие лошади шарахались от кобылы Шныря, от запаха крови, все еще струящейся по ее боку, от смерти, о которой напоминали руки, бессильно свесившиеся вниз.

«Остановись и позволь опустить тело наземь. Я буду даже любить тебя, если ты позволишь мне верить, что веки его вздрогнули, грудь поднялась вздохом, что он встал с земли и ушел. Живым».

Олойхор придержал поводья, глядя на просвет среди деревьев, означавший конец тем условиям, по которым до сих пор велась игра.

– Ты же понимаешь, что везти его дальше нельзя! – взмолилась Имоджин.

– Ты готова обсудить твою цену?

Голос его звучал у нее над ухом, и Имоджин не могла видеть выражения его глаз.

– Я готова.

– Поздно, – сказал он, и Имоджин различила в его голосе нотку удовлетворения. – Вы решили досадить мне. Вы за это заплатите.

– Мы о тебе даже не думали! – воскликнула она, краснея. Рубашка Кима на ней даже еще не высохла.

– А следовало. Тебе всегда стоило помнить обо мне. Какой мне смысл отпускать его сейчас?Чтобы он вернулся постучать на меня кулаком? Торги закрыты, барышня. Ты у меня запомнишь, что некоторые ошибки исправить нельзя. Как не вернуть назад девичество. Эй, Шнырь, сюда!

Метод, которым Олойхор удерживал на месте вздрагивающего коня, был очень жестоким. Пена с удил капала розовая.

– Вывези его прочь и брось, – распорядился он. – Да! И вырежи ему сердце. Предъявишь.

– Я не… – залопотал уродец, позеленев лицом.

– Иначе Циклоп вырежет твое, хотя бы оно было не больше заячьего. Ты мне, в общем, не слишком нужен.

Толстая кобыла покорно направилась к просвету опушки. Себя не помня, Имоджин завопила и рванулась прочь с седла. Следом, хотя что она тут могла? Только причинить себе жгучую боль, когда ухватистая лапа Олойхора привычным жестом сгребла ее волосы.

– А, да, еще одно, – услыхала она. А затем нож отхватил ей волосы у самой шеи. – И запомни, горло твое перерезать не труднее ни капли.

Потом Имоджин уже не помнила, потеряла она сознание или нет.

9. Мешок с болью

– Я теряю над собой контроль, – угрюмо сказал Олойхор Дайане, швыряя в угол окровавленный хлыст. – Возможно, мне уже следует прекратить входить сюда. Ее упрямство доводит меня до исступления, я могу ее насмерть забить.

– Ты делаешь с ней все, что пожелаешь, разве нет? Чего ты, в конце концов, еще от нее добиваешься?

– Не все, – неохотно ответил он. – Ты сама не поймешь, а объяснить мне трудно. Я и бить‑то ее не хочу, входя к ней. Но она смотрит сквозь меня!

– Ну почему же не пойму? – лениво удивилась Дайана. – Я взрослая женщина, у меня есть мысли, чувства и жизненный опыт. Ты хочешь, чтобы она любила тебя не как шлюха, по принуждению, а добровольно, от всей души, как будто так было с самого начала. Ради того, что ты тут имеешь, не стоило убивать брата.

– Ким все равно мешал, – возразил Олойхор. – Не было ни малейшей причины сохранить ему жизнь. Он непременно оспорил бы каждое мое слово. Сам виноват: не стоило плевать мне в душу.

– В любом случае, – задумчиво произнесла женщина, – тебе нужно придать этому браку видимость добровольности, раз уж через эти врата ведет дорога на трон.

– Ты умна, – согласился Олойхор, кладя голову ей на колени, и неожиданно предложил: – Поговори с ней ты.

– Я? – Она вся была веселое недоумение. – Что я могу ей сказать, и почему ты думаешь, будто меня она услышит?

– Ну… ты – взрослая женщина, у тебя есть мысли, чувства и жизненный опыт.