– Он таким не был, – выдохнула Имоджин в воздух. – Я знала его восьмилетним. Что вы с ним сделали?

– Мы? – удивилась Дайана. – Это на тебя он обиделся. Им можно вертеть, если дать ему то, что нужно. о ты, в общем, права. Помнишь, я сказала, что ты заберешь из нашей компании половину жизни? А то и всю ее? Когда ушел Ким, в тот же час мы начали интриговать, лгать, подличать. Готова признать, в рыжем было что‑то такое, что сдерживало нас. Но я пока еще не настолько хлам, чтобы меня это удовлетворило. Им стоило родиться одним человеком. А мы… Разве можно упрекать нас в том, что нам больше хотелось быть свитой при короле, чем спутниками при изгнаннике, и уж тем паче – плакальщиками при трупе? Ты тоже выбирала, как лучше для тебя, так что едва ли тебе есть на что жаловаться.

– Ну и забирала б его, – от души сказала Имоджин. – Я тебе в соперницы не набивалась.

Дайана бровью показала, что не все так просто.

– Ты задумывалась когда‑нибудь, кто из них любит тебя больше?

– Нет, – жестко ответила Имоджин. – Я думала лишь, кого больше люблю я. И то – недолго.

– Да, – подумав чуть, отозвалась Дайана. – Пожалуй, вы друг другу подходили. Но ты ведь знаешь мужчин: если Олойхору что втемяшится, аргументов против он слушать не станет. К вопросу, который я тебе задала… Ким мог без тебя обойтись, а Олойхор – нет. Ким вполне удовольствовался бы Моллью до тех пор, пока не подыскал бы себе что‑нибудь в том же роде. Как я уже говорила – он был добрый.

– Почему? – спросила Имоджин, глядя на стену за спиной тюремщицы.

– Что – почему?

– Почему Киму была нужда быть добрым с Моллью?

– Циклоп однажды оторвался с ней, – спокойно разъяснила Дайана. – Так, как это у него в обычае. Ни со мной, ни с рыжей коровой у него бы не прокапало, но на Молль крупными буквами написано: «Жертва»! Вот он и не сдержался. Даже когда на ней более или менее все зажило, стоило кому‑то прикоснуться к ее юбке, как с нею немедленно делалась истерика. Олойхор был ужасно недоволен Циклопом. – Губы ее раздвинулись в улыбке, словно эти воспоминания принадлежали у нее к разряду ностальгических. – В самом деле, нельзя так портить полезных женщин. Своих. Так что если бы она не спряталась за Кимовой спиной, Олойхор посмотрел бы, посмотрел на эти слезы и визги, да и отдал бы ее, пожалуй, Циклопу насовсем. Доламывать. Какой‑никакой он ему нужнее, чем вовсе бесполезная девица.

– В этом нет ничего интересного, – сказала Имоджин.

Дайана неожиданно наклонилась в своем кресле, вцепившись в подлокотники.

– Ты мне тоже не нравишься! – резко сказала она. – Ты смеешь презирать меня, даже ничего обо мне не зная. Тебе всю жизнь поднесли на большом блюде, возьми только нож, чтобы отрезать кусок послаще. И мое тело знало шелка и благовонные мази. В двенадцать лет меня продали замуж за знатного и богатого старика. Я должна была почитать его как бога, льстить ему каждым словом, благодарить за милости, украшать собой его дом. Отдаваться ему в те редкие моменты, когда он желал меня и мог осуществить свое желание, не получая взамен ни малейшего удовольствия из тех, что доступны даже рабыне в лачуге! А потом он умер от естественной старости, и я должна была оплакивать его, а после – живой взойти на его погребальный костер.