Да, если она откажется, если примет условия Олойхора и продаст ее – ради ребенка! – Дайана умрет раньше.

Можно взвесить, сколько удовлетворения принесет ее смерть.

– Не надейся, – услышала она. – Ребенку все одно не жить. Олойхор не позволит тебе сохранить его, особенно если он окажется рыжим. Более того, думаю, он захочет быть уверен в своем отцовстве.

– Почему ты не хочешь родить сама? Укрепила бы свои позиции.

– Да… если бы это был Ким и если бы я держала его сторону. Если бы могла, давно бы сделала, – безразлично ответила Дайана. – Пусть это тебя не беспокоит, тут давно все за тебя продумано. Карна понесла. Без наследника не останемся.

– Ладно, – решилась Имоджин, отбрасывая волосы с лица. Жест, которым она это сделала, был рассчитан на длинные пряди, она удивилась тому, как быстро закончилось скольжение шелка по ладони. Мысль о мече в руке странным образом отодвинула назад мысли о боли во всем теле. – Скажи ему, я согласна. Пусть присылает швей и организует ристания. Скажи ему, что ты была убедительна.

– Сама скажешь.

Любовь. Даже если бы у них с Кимом было больше времени друг для друга, даже если бы в нем нашлось место для непонимания и ссор… Даже и тогда Имоджин, закрыв для убедительности глаза, перебирала бы в памяти низку сокровенных моментов, крупных, как жемчужины… и таких же редких, сумбурных, где мужчина мешался с мальчиком. Прикосновение его рук. Его губ.

Отсветы огня на коже. Взгляды из‑под ресниц. Отдельные интонации сказанных слов. Любовь…

Отлитая из бронзы луна нависла над землёй, чуточку выпуклой сверху, голой и только немного подернутой бурой примороженной травой. На траве мертвенно блестела изморозь, похожая на творение упорного ювелира.

От тяжести луны провисли небеса, струны, на которых она была подвешена, напряглись и готовы были лопнуть, огласив пустошь звоном и последующим гулким ударом.

Издали, со стороны придорожных хуторов назойливо и непривычно тянуло гарью, выли псы, озадаченные внезапным одиночеством и неумело сбивающиеся в стаю.

В темном кругу навзничь лежал человек с развороченной грудью.

Что бывает, когда ответственность, возложенная на тебя, чрезмерна? Когда долг, назначенный к исполнению для целого мира, падает на плечи одного? Когда слово за тебя дадено задолго до того, как ты пробился из зерна, а теперь ты – лишь единая травинка, выдранная с корнем из почвы, но иронией судьбы еще живая, и в силу этого обстоятельства обязанная исполнять долг?

Даже если за тобой нет пригляда силы, облеченной правом приказывать тебе. Как возможно с этим жить?

Можно просто умереть. Однако эта ниточка, тонкая и вибрирующая, слишком крепка еще, чтобы оборваться сама. Материнское тело Леса дало достаточный импульс, чтобы к жизни пробудилось именно твое зернышко, и в течение своего сезона былинка получала свою долю питательных веществ, тогда как правила отдачи подразумевали для нее только отдачу по способности. Она могла отдать не более, чем свою жизнь. Но и жизнь – если потребуется. А значит – долг. К счастью или нет, травинка знала слово «долг». Других, какими могла бы оправдаться даже в своих глазах, – не знала. Здесь и сейчас травинка была всем, что осталось от Леса. Что и дало ей право называться здесь единственным Лесом. А за звание должно платить.

Еще она могла чувствовать возбуждавший ее аромат.

Еще бы, ведь она лежала в самой середине пятна вожделенной крови, не то оторванная от материнского массива краем одежды, не то попавшая под подошву с комом влажной земли. Дурманящий запах поднимался стеной, отделяя скудное сознание и от собак неподалеку, и от забытой овцы, переступающей твердыми копытцами в низком кустарнике.

Нитевидный корешок, согретый в тепле человеческой крови, коснулся земли, обагренной тою же кровью, а потому не смерзшейся еще в цельный предзимний ком.