– С вами позже разберемся, – прошипел Райнхардту Эймерик. – А теперь идите за мной.

Инквизитор толкнул двери часовни. Они распахнулись.

Отье со слезами на глазах шептал что-то тридцати перепуганным прихожанам, стоявшим на коленях с опущенной головой. Эймерик разобрал лишь пару слов на говоре этих мест.

– Le mur… en forest… le mur…[18]

Увидев инквизитора, почти все опустили головы и закрыли их руками, словно желая исчезнуть. Многих колотила дрожь. Отье как будто всхлипнул, а по залу пополз приглушенный стон: «Святой Злодей! Святой Злодей!»

Услышав эти слова во второй раз, Эймерик вздрогнул. Лицо его стало серым. Инквизитор посмотрел на Райнхардта, который задумчиво поглаживал бороду.

– Капитан, арестуйте этих людей.

Потом повернулся и вышел.

5. Трансильвания

Эта революция принесла с собой не тревогу. Скорее какое-то непонятное смятение, причина которого не поддавалась никакому логическому объяснению.

Шанталь Дельма приехала в Румынию всего три дня назад, но уже успела почувствовать, как оно угнетает. В первой и пока единственной ее статье, отправленной отсюда в «Либерасьон», она не стала делиться своими впечатлениями, лишь не поскупилась на похвалы храбрости румынского народа. Однако тягостное ощущение поселилось в душе с первых минут пребывания в этой стране и стало еще сильнее после поспешной казни тирана Чаушеску и его бесподобной супруги.[19]

На арендованном «рено» Шанталь ехала в Тимишоару. Кругом – разруха, лица прохожих кажутся диковатыми – не в этом ли причина ее угнетенного состояния? Вдоль дороги с разбитым асфальтом и сугробами на обочинах стояли ветхие, как из прошлого века, домишки крестьян, а дети, играющие во дворах, были закутаны в овечьи шкуры. Время от времени мимо проезжали запряженные клячами, скрипучие телеги на шинах – похоже, это было единственное общедоступное средство передвижения в здешних местах.

Мрачные, морщинистые лица сидевших за рулем мужчин не становились дружелюбными, даже когда они поднимали руку в знак приветствия. В чертах угадывалась какая-то злоба, как будто копившаяся веками, пока еще сдерживаемая, но готовая вот-вот вырваться наружу. И была она совсем не похожа на до сих пор бушующую в людях бунтарскую ярость.

Шанталь понимала, что у местных очень много причин для недовольства. Она приходила в ужас от того, что творил Кондукэтор. Полуразвалившиеся больницы, напоминающие скотобойни, разрушенная инфраструктура, голодные истощенные жители. Вот к чему привела экономическая политика, позаимствовавшая худшее из неолиберального ригоризма и принципов бюрократического управления. Но все же…

Было здесь кое-что еще. Слишком ясно это чувствовалось.

А вот и надпись большими буквами – Тимишоара – значит, Шанталь на месте. И сразу – первый блокпост. Замерзшие солдаты, вооруженные автоматами Калашникова, и члены Фронта национального спасения [20] кивком приказали ей остановиться.

Они по крайней мере казались добродушными.

– Вы журналист? – по-французски спросил приятный молодой человек, слишком долго изучая ее документы.

– Да, – улыбнулась Шанталь. Если бы проверяющий действительно понимал по-французски, то не задавал бы лишних вопросов.

– Отлично, журналист. Мир должен знать, – солдат вернул документы и указал на одинаковые неуклюжие здания, возвышающиеся среди заснеженной равнины, – низкое серое небо делало картину еще более унылой. – Здесь много мертвых. Много мертвых.

Кивнув, Шанталь поехала дальше, а парень продолжал повторять последнюю фразу. На втором блокпосту военные и штатские так оживленно о чем-то спорили, что не обратили на журналистку никакого внимания.