Ника совершенно окрутила Славика, но и сама умудрилась влюбиться по уши. Они переживали сейчас романтический период, в глазах обоих появилось какое-то мечтательное выражение. Но если влюбленную Нику я уже имела случай наблюдать, то Славик, как мне казалось, впал в это состояние впервые — ну, может, не впервые, но это была уже отнюдь не юношеская влюбленность.

Он изменился, глаза его горели, это был уже не увлеченный чистой наукой школяр, для которого не существуют соблазны окружающего мира, — нет, это был искрящийся весельем и радостью жизни молодой человек, который все время находился в состоянии эйфории. Казалось, радость его переполняла, просто распирала, и он не мог не поделиться ею с друзьями. И хоть они с Никой и летали над землей, тем не менее в их взаимном увлечении не было ничего небесного, это была самая земная страсть — на мой проницательный взгляд, конечно. Внутренний голос говорил мне, что пока что они быстро проходят платоническую стадию.

Славик как-то сказал мне про Нику:

— Я встречал в своей жизни много красивых женщин. На моем пути попадалось немало умных женщин. Но женщина умная и красивая одновременно — это большая редкость!

Я наконец поняла, почему мне всегда так нравился Славик, которого я до сей поры по-настоящему не знала: он во всех людях видел прежде всего хорошее и соответственно к ним относился, и поэтому не было на биостанции ни одного человека, который сказал бы о нем хоть одно дурное слово.

И мое первоначальное мнение о нем оказалось неверным: его занимали не только биология и философия, просто у Ванды это было основной темой застольных бесед, и он принимал в них активное участие; с другими собеседниками он со знанием дела говорил совсем о другом — о том, что тем было интересно, — от живописи Чюрлёниса и кинематографа Эйзенштейна до основополагающих принципов приготовления компота из алычового варенья и медицинского спирта (впрочем, последнюю проблему Славик блестяще решал не только теоретически, но и практически). И притом в Славике, несмотря на его двадцать шесть лет и прекрасное понимание практической стороны жизни, которая его, правда, ничуть не занимала, чувствовалась какая-то неиспорченность. Так как ему было свойственно еще и тонкое чувство юмора, то это делало его просто незаменимым в любой компании — он никогда не пытался солировать и язвить, его остроумие всегда было добрым, с ним было просто очень приятно. Да, Нике, пожалуй, повезло.

За Вику я беспокоилась больше. Насколько я понимала, у Димы была на биостанции репутация донжуана, и к тому же он был женат. Меня всегда занимал вопрос — зачем женятся волокиты, и притом обычно по многу раз? Может быть, для того, чтобы не брать в супруги очередную свою жертву? Но Виктория никак не походила на жертву, хотя явно не была так безоблачно счастлива, как Вероника. Дима был вовсе не тем мужчиной, на постоянство чьих чувств и симпатий можно положиться, и Вика заметно нервничала.

Дима то проявлял к ней повышенное внимание, то вдруг становился холоден и проводил вечера не с нами, а уходил на озеро, к своему приятелю Антонову, и в такие дни мне было жаль Вику — так старалась она делать вид, что все в порядке. На Дельфиньем озере, насколько я знала, тренеры редко оставались без женского общества — чаще всего компанию им составляли благодарные зрительницы, остававшиеся там на ночь — до первого утреннего рейса.

Впрочем, Дима, конечно, не стал бы с ними связываться — он себя для этого слишком высоко ценил. Высокий, темноволосый, загорелый, он со своими узкими бедрами и широкими плечами смотрелся на берегу как античный бог — во всяком случае, так считала Вика, начитавшаяся Ивана Ефремова и бредившая Таис Афинской и ее царственными любовниками. К тому же он решил отпустить бороду, и его недельная щетина, которая многих мужчин превратила бы в страшилище, придавала его лицу особое обаяние — этакая очаровательная небритость в духе Макаревича.