красовался большой, начищенный до блеска самовар.

   — Это Шеманский, — сказала Беата. — Он приехал вечером.

   — И что же?

   Вопрос был задан совершенно безразличным тоном.

   — Мне говорил Лабковский...

   — Я вас сюда не приглашал, — перебил он меня, — и мне совершенно не интересно, что вам

говорил Лабковский. Туда я вас все равно не пущу.

   — Вот разрешение комитета.

   Я подошел к столу и положил перед ним запечатанный конверт.

   — Комитета, комитета! — Его лицо покрылось красными пятнами. — А что они там понимают, в

вашем комитете? Попробовали бы влезть в мою шкуру, а потом давали бы разрешение всяким...

   — Алексей Николаевич!

   — Ладно, — Арсеньев виновато взглянул на Беату, — садитесь пить чай, переночуете у нас, а

утром я вызову с базы машину и отправлю вас обратно.

   Я молча сел за стол. Беата налила мне чаю в толстую фарфоровую кружку и придвинула тарелку

с печеньем.

   — Послушайте, Шеманский, — в голосе Арсеньева звучали мягкие, мне показалось, даже

заискивающие нотки, — я хорошо знал вашу жену. Понимаю чувства, которые вами руководят. Но в

зоне вам делать нечего. Не так там... — он на мгновение запнулся, — не так там все просто.

   — Поймите, — сказал я, стараясь сохранять спокойствие, — что мне...

   — А почему вы не хотите понять, — перебил он меня, — что ваше присутствие здесь никому не

нужно? Мы топчемся, не решаясь даже выяснить, что же там произошло, и вот является человек,

который... Впрочем, все это пустые разговоры, — махнул он рукой, — не пущу, и все тут! Можете

жаловаться на меня в комитет.

   — Я отсюда не уеду, не побывав там.

   Мне хотелось быть твердым и решительным, но выдал голос.

   Беата кинула на меня сочувственный взгляд.

   Мое волнение привело Арсеньева в ярость.

   — А кто вы такой?! — загремел он, ударив кулаком по столу. — Может, вы физик и объясните,

почему уровень радиации не падает, а повышается? Или вы — биолог, разбирающийся в этих, как

их, дендритах и светлячках с температурой в триста градусов? Да, кто вы такой, кроме того, что

муж Шеманской? Можете мне сказать? Почему вы молчите?

   — Я... лингвист...

   — Лингвист! — захохотал он. — Вы только подумайте! Лингвист! Нет, — сказал он, неожиданно

переходя на серьезный тон, — к счастью, лингвист пока не требуется.

   Я молчал. Арсеньев допил чай и встал.

   — В общем, все ясно. Завтра я вас отправлю назад. Беата покажет вам, где можно

переночевать. Спокойной ночи!

   Дойдя до двери, он обернулся, посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом и вышел.

   Несколько минут мы сидели молча.

   — Скажите, — нерешительно спросила Беата, — вы... очень любили Марию Алексеевну?

   — Очень.

   — Тогда... действительно, вам лучше туда не ходить.

   — Но почему? Объясните мне, ради бога, что это все значит. Честно говоря, я меньше всего

ожидал такого приема.

   Беата задумчиво мешала ложечкой остывший чай.

   — Не сердитесь на Алексея Николаевича. Ему тоже не легко. Вчера он опять получил нагоняй в

комитете.

   — За что?

   — За все, по совокупности.