радиации, а тут я еще со своей рукой. Арсеньева, с одной стороны, обвиняют в медлительности, а

с другой — в пренебрежении опасностью, связанной с работой в зоне. Ну, я-то, допустим, сама

виновата, а Люшин? Разве кто-нибудь мог предполагать, что там такие виды излучения, которые не

задерживаются скафандрами? Теперь нужно переделывать скафандры под электростатические ловушки,

но нет батарей. С ними какая-то задержка. В дополнение ко всему еще вы.

   — Но я все-таки не понимаю, почему вы считаете, что мне туда лучше не ходить. Если речь

идет об опасности, то...

   Беата неожиданно положила свою ладонь на мою руку.

   — Не надо, — сказала она, глядя мне в глаза. — Пожалуйста, не надо об этом говорить. Все

гораздо сложнее, чем вы думаете. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Вот только... — замялась

она, — постельного белья не найдется.

   — Не важно, — сказал я, — обойдусь и без белья.

   Она провела меня по коридору и открыла одну из многочисленных дверей. В пустой комнате

стояла кушетка, какие обычно бывают в кабинетах врачей.

   — Вот здесь. К сожалению, больше ничего нет.

   — Спасибо, — сказал я, — спокойной ночи!

   — Спокойной ночи! — ответила она. — Как хорошо было бы для всех, если бы вы утром уехали!

*   *   *

   Ворочаясь на неудобной кушетке, я снова перебирал в памяти события прошедшего дня.

   Мне не в чем было упрекнуть работников комитета, хотя разрешение я получил только после

длительных и настойчивых просьб. Во всяком случае, там все были со мной вежливы.

   Хотя в грубости Арсеньева чувствовалось что-то нарочитое, у меня не возникало сомнений, что

он приложит все усилия, чтобы вернуть меня в город. По-видимому, у него были какие-то причины

не допускать меня к месту аварии. Самое странное было то, что он все равно ничего от меня не

мог скрыть. Я читал все, что печаталось в официальных отчетах, и внимательно следил за

дискуссией в журналах. Значит, в зоне было что-то, что не фигурировало в его донесениях, и он

боялся, что я об этом узнаю. Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня Арсеньев, выходя из

комнаты. Так смотрит врач на больного, приговоренного к смерти, но еще не подозревающего об

этом.

   И что могла означать последняя фраза, оброненная Беатой? Почему для всех было бы лучше,

чтобы я уехал? Если к этому и есть какие-то причины, то отчего мне прямо о них не сказать,

хотя бы из уважения к памяти Марии? Нельзя же меня считать совершенно посторонним человеком!

Я уснул с твердым намерением не уезжать отсюда, не добившись посещения зоны.

   Когда я проснулся, было уже светло. Мне не хотелось откладывать разговор с Арсеньевым и,

кое-как приведя себя в порядок, я вышел в коридор.

   — Как вы спали?

   Я не сразу узнал в мальчишеской фигуре, облаченной в мешковатый комбинезон, мою вчерашнюю

знакомую.

   — Спасибо, наверно, хорошо. Скажите, где я могу видеть Арсеньева?

   — Он уехал в город, будет не раньше обеда.

   — И вернется таким же злым, как вчера?

   Беата рассмеялась, обнажив ослепительные зубы безукоризненной формы. Вечером я не заметил,

что она такая красивая.

   — Можете его больше не бояться. На прощанье Арсеньев сказал, что пусть все решает Максимов.

Сейчас я вас с ним познакомлю.