– Это ты, Биг? – тихо позвал он, не оборачиваясь. (Потом он не мог уснуть еще одну ночь, пытаясь понять, как он узнал, что это она.)

Бигги говорила осторожно; она лишь коснулась предмета, о котором ей хотелось поговорить: в том возрасте, в котором сейчас находится Кольм, вполне естественно, что мальчик все больше и больше сближается с отцом, а не с матерью.

– Я понимаю, тебе будет больно это слышать, – сказала она Богусу, – но Кольм все сильнее сближается с Коутом. Когда ты здесь, Кольм испытывает некоторое замешательство.

– Я скоро уеду в Европу, – произнес он с горечью. – Так что меня здесь долго не будет, и никто не будет вводить его в замешательство.

– Прости меня, – сказала Бигги, – я и вправду всегда рада тебя видеть. Мне только не нравится то чувство, которое я иногда испытываю, когда ты рядом.

Трампер ощутил прилив непонятной злости, нахлынувшей на него: его подмывало сказать Бигги, что ей просто неприятно видеть, как он счастлив с Тюльпен. Но это было абсурдно; ничего такого говорить ему не хотелось. Он даже не верил в это.

– Я тоже чувствую замешательство, – признался он, и она кивнула, как бы соглашаясь с его внезапным признанием. Потом она оставила его одного, то есть исчезла так стремительно, что ему подумалось: а не боялась ли она расплакаться перед ним? Или рассмеяться?

Он думал, что на самом деле согласен с тем, что сказала Бигги: ему тоже приятно ее видеть, но ему не нравится то чувство, которое он испытывает, находясь рядом с ней. Тут он услышал, как кто‑то спускается по лестнице.

Но на этот раз это была Тюльпен, и Трампер сразу заметил, что она давно проснулась и, вероятно, встретилась в коридоре с Бигги.

– О черт! – воскликнул он. – Все становится слишком запутанным! – Он быстро подошел к ней и обнял; ему показалось, что она нуждается в утешении.

– Я хочу уехать завтра же, – заявила она.

– Но ведь завтра Throgsgafen.

– Тогда после обеда, – сказала она. – Я не желаю проводить здесь еще одну ночь.

– Хорошо, хорошо, – пообещал он ей. – Я понимаю, понимаю.

Он говорил, не особенно вдумываясь в слова, стараясь лишь успокоить ее. Он знал, что, вернувшись в Нью‑Йорк, он будет размышлять целую неделю, пытаясь понять это. Но не стоило слишком глубоко задумываться над тем, что будет после праздника, и о том, что зачастую чувствуешь себя одиноким, когда с кем‑то живешь. Порой пережить отношения с любым другим человеческим существом казалось ему невозможным. «Ну и что из этого?» – подумал он.

– Я люблю тебя, – прошептал он Тюльпен.

– Я знаю, – откликнулась она.

Он отвел ее обратно в постель, и перед тем как заснуть, она осторожно спросила:

– Почему ты не можешь уснуть рядом со мной после того, как мы только что любили друг друга? Почему ты не можешь спать после этого? Я от этого засыпаю, а ты – наоборот. Это нечестно, потому что, когда я потом просыпаюсь и вижу пустую кровать, а тебя уставившегося на рыб или играющего на бильярде с твоей бывшей женой…

Он лежал без сна до самого рассвета, пытаясь во всем разобраться. Тюльпен спала, громко посапывая, и не проснулась, когда в комнате появился Кольм, в натянутых поверх пижамы нескольких свитерах, непромокаемых сапогах и шерстяной шапочке.

– Знаю, знаю, – прошептал Трампер. – Если я спущусь к пристани, ты тоже сможешь пойти туда.

Было холодно, но они оделись тепло; снежная каша превратилась в лед, и они, скользя на задницах, спустились вниз по пандусу. Солнце выглядело хмурым, но воздух над островом и над заливом оставался чистым и ясным.