|
А Лиза достаточно хитра и понимает, что из соседних домов ее не видно. Вдруг, словно где-то прорвав плотину тишины, зазвонили колокола церкви Девы Марии. Церковь стоит в конце улички, и звуки так оглушают, точно валятся с неба прямо в комнату. В то же время я вижу, как мимо второго окна нашей конторы, выходящего во двор, проплывает, словно фантастическая дыня, лысая голова моего работодателя. Лиза делает неприличный жест и захлопывает свое окно. Ежедневное искушение Святого Антония еще раз преодолено. x x x Георгу Кролю ровно сорок лет, но его лысая голова уже блестит, точно шар на кегельбане в саду пивной Боля. Она блестит с тех пор, как я его знаю, а познакомился я с ним пять лет назад. Лысина эта так блестит, что, когда мы сидели в окопах -- а мы были в одном полку, -- командир отдал особый приказ, чтобы Георг, даже при полном затишье на фронте, не снимал каски, ибо слишком силен был соблазн для самого благодушного противника проверить с помощью выстрела, не огромный ли это биллиардный шар. Я щелкаю каблуками и докладываю: -- Главный штаб фирмы "Кроль и сыновья"! Пункт наблюдения за действиями врага. В районе мясника Вацека подозрительное передвижение войск. -- Ага, -- отвечает Георг. -- Лиза делает утреннюю зарядку. Вольно, ефрейтор Бодмер! Почему не надеваете по утрам шоры, как у лошади в кавалерийском оркестре, и не оберегаете таким способом свою добродетель? Разве вы не знаете, каковы три самые большие драгоценности нашей жизни? -- Откуда же я могу знать, господин обер-прокурор, если я и самой жизни-то не видел? -- Добродетель, юность и наивность! -- безапелляционно заявляет Георг. -- Если их утратишь, то уж безвозвратно! А что на свете безнадежнее многоопытности, старости и холодного рассудка? -- Бедность, болезнь и одиночество, -- отзываюсь я и становлюсь вольно. -- Это только другие названия для опыта, старости и заблуждений ума. Георг вынимает у меня изо рта сигару, мгновение смотрит на нее и определяет, как опытный коллекционер бабочку: -- Добыча взята на фабрике металлических изделий. Он извлекает из кармана чудесно осмугленный дымом золотисто-коричневый мундштук из морской пенки, вставляет в него мою бразильскую сигару и продолжает ее курить. -- Ничего не имею против конфискации сигары, -- заявляю я. -- Хотя это грубое насилие, но ты, как бывший унтер-офицер, ничего другого в жизни не знаешь. Все же зачем тебе мундштук? Я не сифилитик. -- А я не гомосексуалист. -- Георг, -- продолжаю я, -- на войне ты моей ложкой бобовый суп хлебал, когда мне удавалось выкрасть его из кухни. А ложку я прятал за голенище грязного сапога и никогда не мыл. Георг смотрит на пепел сигары. Пепел бел как снег. -- После войны прошло четыре с половиной года, -- наставительно отвечает он. |
