девочка, Эльза, – последний, может быть, лет за десять непокорный ребенок…

Он, Дракон, может дохнуть огнем, так, что искры отразятся в любых глазах!!! И вразлет пойдет чаша

весов. Все знают – звезды ярче, если темнее ночь… Будут враги, и бои, и побоища, будет живая ненависть,

гордые женщины и отважные яростные мужчины. И рабы, лизоблюды, шакалы – куда от них? Прожженные,

ржавые, мертвые… как там дальше?

Он человек. Все еще человек. И не может, не хочет делать шаг в это небо. Не может, не хочет, не

хочет, не хо…

Мастер  Ханс   уснул   лицом  в  книгу.  Вино  расплескалось   на  пол.  Свечи  потухли.   Струйка   слюны

стекала из уголка рта спящего, прожигая дыру в страницах…

* * *

Мятый плащ с капюшоном окутывал его нескладную персону от макушки до серебряных шпор на видавших

виды поношенных сапогах. Да еще торчали мосластые кулаки, перепачканные чернилами. До Соборной

библиотеки – только ради старинных книг он еще выбирался в город – оставалось не более пятисот шагов.

Может хоть в этот раз повезет? Четыреста, триста, двести… Не обошлось.

Пьяный  солдат  – здоровенная смрадная  туша  в заляпанной  жиром кожанке. За ним повизгивают

размалеванные девицы.

– Какие люди в столице! Янчик, свет ты наш, неужели не надоело? А, небось, лишние денежки в

кошельке завелись?! Покажи-ка дяде Губерту свои монетки!

Януш пробовал не дышать, пока грязные пальцы хлопали по карманам. Уже давно он хранил все

важное в голенищах сапог, а в кошельке держал мелочь.

– Всего-то? Обеднел ты, Янчик, оскудел брюхом. Ну, хоть перстенек подобрался – и то душе радость.

Ванда, Юна – которой пойдет, та и носить будет!

Девчонки, визжа и скалясь друг на дружку красными ртами, стали наперебой примерять игрушку.

Перстенек было жалко до слез – одна из немногих уцелевших отцовых еще вещей. Но сам виноват, плати.

Перстеньком   завладела   младшая   с   виду,   рыжая   и   патлатая   красотка.   Она   прыгала,   как   дитя,

любовалась собой, ловила лунный свет в фиолетовый чистый камень. Ее товарка стояла, уперев руки в

раскормленные бока, и поливала подружку бранью. Солдат хохотал, хрюкая и пуская слюни.

Януш попробовал тихо свернуть во дворик. Там – он точно помнил – была лестница на крышу, а по

влажной от росы черепице вояка за ним не угонится. Но человек-туша снова загородил дорогу.

–   Глядите,   красотки,   дивитесь!   Вроде   как   рыцаренок,   мечом   махать   ученый,   копьем   тыкать

ставленый, кулаками махать привычный, так?

Девицы замолкли – намечалось новое развлечение.

– Так вот, милашки, эта орясина – самый что ни на есть трус трусливый. На турнир не ходец, на

войну не ездок, на оленя и то не охотник! Его папаша из дома выгнал в одном доспехе – живи, мол, как

хочешь. Так недоделок броню и ту продал! Ты его честишь по матушке – он молчит. Ты его денежки в свой

кошелек селишь – он молчит. Ты его в морду…

С этими словами солдат врезал Янушу прямым в челюсть.

Кажется, выбил зуб. Или нет? Януш сидел в подзаборной луже, вода текла в сапоги, щека опухала.

Пока вроде все цело. А до закрытия библиотеки не более двух часов. Два!

Чувствительным пинком в бок солдат опрокинул Януша навзничь.