– Неужели… Федька?

И зажала рот рукой. И ужас отразился в глазах. Я ничего не ответил. Во первых, я не знал ответа. С вероятностью девяносто девять процентов Гребешкова убил Федор. Троцкист. Но не исключено, что не сам, а кого то навел… Маловероятно, но один процент оставим… Во вторых, я был почти уверен, что доказать вину Островского будет невозможно. Следов в квартире Олега он не оставил, свидетелей нет. Ни одна экспертиза в мире не сможет «привязать» дробь к конкретному стволу…

А все остальные факты – косвенные, любой, даже начинающий, адвокат развалит обвинение в пять минут. Троцкист – неуязвим для Фемиды.

Я стоял на детской площадке в окружении трех женщин разного возраста и молчал. Тамара Леонидовна, Полина и Янка смотрели на меня… Янка сосала палец, слегка покачивались качели на ржавеньких опорах.

– Не соси палец, – сказала Тамара Леонидовна и шлепнула Янку по руке.

– Ба а, укоризненно протянула Янка.

И в этот момент заверещал мой сотовый. Мне ни с кем не хотелось говорить, я думал о подлом и неуязвимом Троцкисте… Мне ни с кем не хотелось говорить, но механически я вытащил трубу. И услышал голос Троцкиста!

Если бы он позвонил хотя бы на десять минут позже! Или хотя бы на пять… Все могло бы быть по другому.

***

– З здравствуйте, Андрей, – сказал Троцкист.

Меня обдало жаром. Меня просто окатило горячим потоком… И я ответил:

– Здравствуйте, Федор.

В трубке повисла тишина, и мне показалось, что я ощущаю, как скручиваются от напряжения соединяющие нас радиоволны.

– Ну, – сказал я, – что же ты замолчал, Федя? Ты же хочешь потолковать о трофеях с квартиры Олега Гребешкова?

Охнула, зажимая рот рукой, Полина.

Замерли качели.

– Ну, Федя, что молчишь?

– Ка ка какой Ф ф ф… – донеслось из трубки и я передразнил его:

– М молочник, кефиру…

Я уже взял себя в руки и понял, что совершил под влиянием эмоций глупость.

Неслыханную и непростительную глупость. Пока Островский не знал, что его инкогнито раскрыто, он чувствовал себя в относительной безопасности… А вот что он предпримет теперь?

– Слушай меня внимательно, Островский, – сказал я. – Ты наделал ошибок. Теперь у меня на руках железные факты. У тебя один выход – написать явку с повинной. Понял?

Несколько секунд он молчал, а потом зло произнес:

– О отсоси, пидор гэбэшный. Хуй тебе за щеку…

Странно, но он почти не заикался…

В трубке пошли гудки отбоя. Я зло захлопнул «эриксон». Островский действительно жил недалеко – на Светлановской площади. Езды всего то на пять минут, но сначала мы задержались потому, что Полине нужно было переодеться, а потом меня тормознул гаишник. Я совал в его лицо (извините – в мурло) удостоверение, говорил, что речь идет о жизни и смерти, но страж дорог был непреклонен.

Короче, мы потеряли минут десять.

Я долго звонил в дверь квартиры Островского. Полина сбивчиво объясняла мне, что эта квартира досталась Федору после раздела с сестрой квартиры отцовой, «номенклатурной»… Я звонил и понимал, что впустую, что Федька уже слинял. Я несколько раз набрал номер его домашнего телефона, но трубку никто не снял. Спустя пару минут из соседней квартиры выглянула голова в бигудях, и толстая тетка сказала:

– Чего трезвоните? Ушел он. Уехал.

– Когда? – спросил я.

– Недавно… с четверть часа.

– А… куда?

– А он мне докладывает? – огрызнулась тетка.