– Что?

– Как я мальчишкой в деревне ходил на лыжах. Заберёмся далеко‑далеко, снег слепит, кругом голо, пусто, холодно, и местность уже незнакомая, и дома ждут, беспокоятся, а все тянет ещё… Ну ещё десять шагов, ещё сто… Глупо, боязно, ненужно, а идёшь. И жутко и ах как славно. Почему так?

– Спроси у Полынова. Он специалист и с радостью покопается в твоих переживаниях.

– Наших, Миша, наших!

Теперь обрубленная тень вездехода бежала впереди них. Словно привязанная к колёсам яма, словно чёрный провал без дна и стенок.

– Она действует мне на нервы, – наконец пожаловался Бааде. – И ещё это противное мерцание…

Когда тень удлинилась, он вынужден был сдаться. Влево, вправо, опять налево, опять направо – так начался бег от тени.

Внезапно – механик даже притормозил – небосвод колыхнулся, как занавес, пошёл складками. Звезды дрогнули, сбиваясь в кучи. Сгущения налились белесым светом, и, точно под его тяжестью, складки вдруг лопнули, бросив вниз жидкие ручьи сияния.

Перемена свершилась за несколько секунд.

– Полярное сияние? – спросил Шумерин.

– Похоже. – Бааде бросил взгляд на шкалы приборов. – Так оно и есть.

– На Земле оно, пожалуй, эффектней.

– Точно.

Бааде отвалился на спинку кресла и прикрыл глаза ладонью.

– Что с тобой? – встревожился Шумерин.

– Ерунда. Надо им дать отдохнуть от этой мельтешни… А ты пока любуйся.

– Было бы чем…

Он ждал игры красок, багровых сполохов, праздничного хоровода, но с неба по‑прежнему лился молочный свет, холодный и ровный, как свечение газосветной трубки. От него на душе становилось неуютно и холодно, как ненастным утром, глядящим в окно неприбранной комнаты. “И никуда ты не уйдёшь от земли, – подумалось Шумерину, – от её воспоминаний, окрашивающих все и вся”.

Сияние потихоньку меркло.

– Трогай, что ли, – вздохнул Шумерин.

И снова начался бег через жару, под чёрным небом, единоборство с тенью, сухостью губ, дрожанием света. Однообразие нагоняло сон, тем более что взгляду было утомительно бороться с призрачным движением воздуха, искажающим перспективу подобно неровному стеклу. Напрасно Шумерин стыдил себя: “Я же на Меркурии, все, что я вижу здесь, – впервые…” Физиология брала своё.

…Толчок, удар локтем, крик Бааде – сердце быстро заколотилось, как это бывает при резком переходе от полусна к тревоге.

– Там, там… – шептал Бааде.

– Что там? – зло спросил Шумерин, потирая локоть.

Бааде показал. Посреди слепящей равнины стоял концертный рояль.

Шумерин замотал головой. Потом достал термос, набрал в ладонь воды и плеснул себе в лицо.

Рояль не исчез. Нестерпимо сверкали его лакированные бока, крышка была приподнята, клавиши словно ждали прикосновения пальцев.

– Он… появился сразу? – решился, наконец, спросить Шумерин.

– Нет, из пятна… Я думал, мне померещилось…

– Ну и?…

– Этого не может быть.

– Сам знаю! Но кто из нас сошёл с ума; мы или Меркурий?

– Подъедем ближе…

– Только осторожно.

Шумерин ждал, что с приближением рояль исчезнет. Но ничего не происходило. Плыл горизонт, перед глазами мельтешило белесое марево, и в нем незыблемо стоял призрак рояля.

– Надо выйти, – сказал Бааде.

– А ты не боишься?

В ответ а, к услышал хмыканье.