Кожа Миши была горячей, приятной на ощупь, а от мягких волос приятно пахло дорогим парфюмом. На шее болталась цепочка, то ли из серебра, то ли из металла попроще, с небольшой свастикой, и постоянно била Наташу по рукам. На повороте их занесло, Наташа врезалась плечом в облицованную кафелем стену, но Миша быстро восстановил равновесие, а Наташа снова захихикала. От смеха ее все время кренило вбок, и она торопливо выравнивалась, чтобы не утянуть Мишу за собой.

Они пролетели весь подземный переход с хохотом и гиканьем, выскочив на другую улицу. Запыхавшийся Миша осторожно спустил Наташу вниз, а она все не отпускала рук, держась за его твердые плечи, впитывая запах кожи, пропитанной солнцем. И только когда стоять так было уже невозможно, она нехотя спросила:

– Далеко еще?

– Не особо, – сказал Миша и махнул рукой куда то вперед. – Вон, видишь тот розовый дом?

Никакого розового дома на залитой солнцем улице Наташа не увидела, но на всякий случай кивнула.

– Дойдешь?

– Дойду, – храбро ответила она.

Квартира, куда они пришли, была странной. Наташа никогда таких не видела, оттого вертела головой в легком изумлении, стараясь не упустить ни одной детали.

Грохот музыки она услышала еще на подходе и невольно удивилась, почему никто не возмущается. Вот в родном Екатеринбурге соседи сразу звонили в полицию, стоило вечером сделать звук погромче, а тут, похоже, никому не было дела. Дверь, потертая, старая, была приоткрыта. Миша потянул за ручку, выпуская децибелы синтетического воя наружу. Наташа вошла внутрь, заморгала, стараясь привыкнуть к темноте, в которую, как оказалось, погружено все пространство. И даже небольшое бра в прихожей горело как то испугано, словно умирая во мраке.

Прикольно!

Прямо из узкого коридорчика входящие проходили в громадное пространство, практически полностью лишенное межкомнатных перегородок. Неведомый архитектор снес их, оставив только подпирающие потолок столбы, отчего грохот музыки, льющийся из дорогой стереосистемы, разносился во все стороны без малейших преград. Стены и потолок здесь были выкрашены в черный цвет, что придавало помещению оттенок легкой инфернальности. Бьющие через пыльные стекла солнечные лучи эффект не только не рассеивали, но даже усиливали, отчего комната казалась немного зловещей, но страшно не было нисколько. Наоборот.

Голые стены украшали плакаты, на которых хмурили брови Фидель Кастро и Че Гевара, соседствующие почему то с Мадонной и Леди Гагой, которой кто то очень остроумный пририсовал маркером гитлеровские усы и фингал. Между ними торчал плоский, как блин, телевизор, на котором высоко поднимали ноги голенастые модели. На стене напротив все пространство занимал громадный постер, на котором город сносил ядерный взрыв. Марина увидела на нем даже бегущих в панике, заживо сгорающих людей, и это показалось жутковатым и завораживающим.

Помещение, в котором не было почти никакой мебели, заполняли молодые люди обоего пола. Они ходили, плясали, сидели, лежали прямо на полу, хохотали, как ненормальные, и что то кричали друг другу, потому что разговаривать в этом бедламе было совершенно невозможно. Все беспрестанно курили, и, если верить собственному обонянию, отнюдь не сигареты. От смутно знакомого запаха марихуаны Наташа пошевелила носом, словно гончая и даже потерла его круговыми движениями.

– Шершень, здорово! – прокричал Миша от дверей, стараясь переорать музыку. Сидевший в насыпном кресле подушке мужчина лет тридцати, с худым, обветренным лицом, вяло помахал рукой и выдохнул вверх сизый дым.

– Прикольно тут, – сказала Наташа.

– Что?

– Прикольно тут! – заорала она в ухо Михаила, вцепившись в мочку. Он отдернул голову и поморщился.