– Мартышка к старости слаба глазами стала, – робко начала Олеся. Старый хмырь и Голубева одновременно поморщились и, как ей показалось, посмотрели с отвращением.

К второй строфе Олеся чуть успокоилась и даже вошла в раж, показывая как мартышка в бешенстве растоптала очки. Хмырь сидел с непроницаемым лицом и бездумно черкал на листке бумаги, а Голубева смотрела на выступление с жалостью. Тишина в помещении, воцарившаяся после последних слов Олеси, не предвещала ничего хорошего.

– Что там у вас еще? – недовольно спросил хмырь.

– Монолог Джульетты, – хмуро ответила Олеся.

– О, господи, – закатила глаза Голубева и снова апатично махнула рукой, мол, давай, жги, но сама прикрыла глаза, поглядывая из под пальцев.

– Мое лицо под маской ночи скрыто, но все оно пылает от стыда, за то, что ты подслушал нынче ночью. Хотела б я приличья соблюсти, – начала Олеся, но тут Голубева замахала руками, призывая ее остановиться.

– Девушка, – жалостливо сказала она, – скажите, вы хоть понимаете, что читаете?

– Понимаю, – закивала Олеся.

– Нет, вы не понимаете. Вы читаете Шекспира, между прочим, самое его знаменитое творение, и, пожалуй, монолог самой романтической героини мировой литературы. Кто такая Джульетта? Это юная девушка, воплощение невинности и первой любви! Подснежник! Фиалка! Пичужка! Вы осознаете это?

– Осознаю, – пискнула Олеся.

– Тогда почему вы читаете это произведение, как конченная блядь? Вы произнесли всего четыре предложения. Четыре! И при этом гримасничали, закатывали глаза как шалава с Ленинградки. Девушка, я вас прошу, нет, я даже заклинаю, идите домой. Не надо вам в искусство. Не ваше это.

Выпалив эту тираду, Голубева схватила бутылку с минералкой, открутила пробку и стала жадно пить прямо из горлышка. Застывшая Олеся не знала, что делать. Ей показалось, что ее попеременно бросает то в жар, то в холод.

– Маша, ну чего ты так резко? – тихо спросил прилизанный хмырь.

– Георгий Сергеевич, я бы рада мягче, но сил моих на это смотреть уже нет. Ну, какая она актриса? Вы слышите, как она говорит? Речь невнятна, голос элементарно не поставлен, половину звуков проглатывает. Ну что она вам сыграет? А интонации? Вы поверили, что она – Джульетта?

Повернувшись к Олесе, Голубева обнаружила, что та стоит на месте.

– Вы чего то еще хотите? – резко спросила она.

– У меня еще есть стихотворение Гумилева, – пролепетала Олеся. – «Волшебная скрипка».

– Ой, идите вы с вашей скрипкой сразу на вокзал, – грубо ответила Голубева и помахала на себя рукой. – Господи, жара то какая! Я с ума сейчас сойду!

– Маруся, да успокойся ты, – сказал хмырь. – Иди к окошечку, подыши. Тут и правда очень душно. Девушка, идите уже, действительно. Кто там следующий?

Олеся развернулась, подошла к стульчику, на котором сиротливой кучкой лежала ее сумка, кофточка и смятые шпаргалки и, отчаянно стуча каблуками, пошла прочь.

Она вышла из одуряющего зноя аудитории и побрела прочь, не дожидаясь пока выкрикнут результаты. Какой смысл ждать, если все понятно с самого начала?

– Олесь, Олесь, погоди!

Она остановилась уже у лестницы, ожидая пока Вася протолкается сквозь клокочущую студенческую массу.

– Ну, как прошло? – спросил он.

Она хотела ему ответить, но не смогла, почуяв, как хлынули из глаз горючие слезы.

– Ладно, – сказал Вася, беспомощно оглянувшись на заветные двери. – Я сейчас уйти не могу, но ты меня дождись, ладно? Иди на улицу, поешь, кофе попей или пива, а я сразу к тебе прибегу, как только меня выпустят, хорошо?

Она закивала.