Моё прошлое коротко и должно быть ясным, но я не доверяю своей причудливой памяти и должна записать события раньше, чем начну что-то изменять или подвергать цензуре. По телевизору сообщили, что американские учёные разработали новый препарат для стирания воспоминаний, которыйпланируют использовать в лечении психологических травм, особенно у солдат, вернувшихся с войны контуженными. Препарат пока на экспериментальной стадии, его должны усовершенствовать, чтобы память не стиралась полностью. Прими такие таблетки я, что я предпочла бы забыть? Ничего. Дурные события прошлого — это уроки для будущего, а худшее, что со мной уже произошло, — это смерть моего Попо, которую я предпочитаю помнить вечно.

На холме рядом с пещерой Пинкойи я видела моего Попо. Он стоял на краю утёса, глядя за горизонт, в итальянской шляпе, дорожной одежде и чемоданом в руке, как будто приехал издалека и не решается уйти илиостаться. Дедушка стоял там так недолго, а я, неподвижная, не дыша, чтобы не напугать, беззвучно звала его; потом пролетели, крича, чайки, и видение пропало. Я никому не рассказывала об этом, чтобы избежать достаточно убедительных объяснений, хотя здесь, возможно, мне бы и поверили. Если души воют с горя в национальном парке Кукао, если управляемое чудовищами судно проплывает по заливу Анкуд и если колдуны превращаются в собак в Кикави, значит, и появление покойного астронома в пещере Пинкойи вполне возможно. Это, пожалуй, не призрак, а плод моего воображения, материализующийся в атмосфере, точно проекция фильма на экран. Чилоэ— хорошее место для взаимного общения какого-нибудь дедушки и воображения некой внучки.

Даниэлю я много рассказывала про моего Попо, когда мы с ним оставались наедине и посвящали время разговорам за жизнь. Я описывала своё детство, блаженно прошедшее среди архитектурного сумасбродства дома в Беркли. Воспоминание об этих годах и ревностная любовь моих бабушки с дедушкой поддерживали меня на плаву в пору невзгод. Влияния папы я практически не ощущала, поскольку в силу специфики работы пилотом он больше времени проводил в воздухе, нежели на земле. До брака он жил с нами в одном доме, занимая пару комнат второго этажа, с отдельным входом, к которому вела расположенная снаружи узкая лестница. Мы редко его видели, поскольку когда он не летал, вполне мог бы оказаться в объятиях того класса любовниц, которые звонят в неурочные часы и о которых он никогда не упоминал. Расписание отцовской работы менялось каждые две недели, и семья уже привыкла как не ждать его, так и не задавать вопросов. Нини иПопо растили меня, они же ходили в школу на родительские собрания, водили меня к зубному врачу, помогали с домашними заданиями, учили завязывать шнурки на обуви, ездить на велосипеде и пользоваться компьютером. Они же вытирали мои слёзы, смеялись вместе со мной; я не помню ни единого момента своих первых пятнадцати лет, когда бы не было рядом со мной моей Нини и моего Попо. И теперь, после смерти моего Попо, я ощущаю дедушку как никогда близко — он выполнил своё обещание, и теперь всегда и всюду рядом со мной.

Прошло уже два месяца с отъезда Даниэля, два месяца, как мы не видимся, два месяца моей жизни с сердцем, буквально завязанным в узел, и столько же времени, как я пишу в этот дневник вещи, о которых буду должна с ним поговорить. Как же он нужен мне! Это агония,смертельная болезнь. В мае, когда Мануэль вернулся из Сантьяго, он притворился, что не понимает, насколько дом пропах поцелуями, а Факин весь на нервах, поскольку я о нём не заботилась, и моему псу пришлось гулять в одиночку, как и всемдворнягам этой страны: ещё недавно он был уличной собакой, а теперь притворяется любимчиком семьи.