Правительственная хунта объявила военное положение и в числе немедленных мер наложила строгую цензуру на средства массовой информации. Не было никаких новостей, только слухи, которые официальная пропаганда не пыталась подавить, потому что ей было выгодно сеять ужас. Ходили разговоры о концентрационных лагерях и центрах пыток, о тысячах и тысячах арестованных, высланных и убитых, о танках, сравнивающих с землёй рабочие кварталы, о солдатах, расстрелянных за отказ подчиняться, о выбрасываемых в море с вертолётов заключённых с привязанными кусками рельсов, чтобы они быстрее тонули. Фелипе Видаль обращал внимание и на солдат с боевым оружием, на танки, шум военных грузовиков, гудение вертолётов, на людей, подгоняемых ударами. Нидия сорвала со стен плакаты певцов протеста и собрала книги, даже безобидные романы, и пошла выбрасывать их на свалку, потому что не знала, каких сжечь, не привлекая внимания. Это была бесполезная предосторожность, поскольку существовали сотни статей, документальных фильмов и записей, компрометирующих журналистскую работу её мужа.

Идея об исчезновении Фелипе принадлежала Нидии; так им было бы спокойнее, и она предложила ему отправиться на юг к тёте. Донья Игнасия была довольно своеобразной восьмидесятилетней женщиной: на протяжении пятидесяти лет она принимала умирающих в своём доме. Три горничные, почти такие же старые, как и она, поддерживали её в благородной задаче давать приют неизлечимым больным с выдающимися фамилиями, о которых их собственные семьи не могли или не хотели заботиться. Никто не посещал эту мрачную резиденцию, кроме медсестры и священника, приходивших дважды в неделю раздать лекарства и совершить причастие, поскольку было известно, что мёртвые там страдают. Фелипе Видаль ни во что из этого не верил, но в письме он признался жене, что мебель перемещается сама по себе, а по ночам невозможно спать из-за необъяснимых хлопков и ударов по крыше. Столовая часто использовалась как погребальная часовня, и там был шкаф, полный зубных протезов, линз и пузырьков с лекарствами, которые оставляли гости, отправляясь на небеса. Донья Игнасия встретила Фелипе Видаля с распростёртыми объятиями. Тётушка не помнила, кто он такой, и считала Видаля ещё одним пациентом, посланным Богом; вот почему её удивил его настолько здоровый вид.

Дом представлял собой колониальную реликвию из глиняных кирпичей и плитки, квадратный, с внутренним двором в центре. Комнаты выходили в галерею, где чахли запылённые кусты герани и клевали зерно свободно разгуливающие курицы. Балки и колонны были изогнуты, стены покрыты трещинами, ставни расшатаны в процессе использования и из-за подземных толчков; потолок протекал в нескольких местах, а воздушные потоки и больные души, как правило, двигали здесь статуи святых, что украшали комнаты. Это было превосходное преддверие смерти: холодное, влажное и мрачное, как кладбище, но Фелипе Видалю оно показалось роскошным. Доставшаяся ему комната была размером с его квартиру в Сантьяго, с коллекцией тяжёлой мебели, решётчатыми окнами и потолком настолько высоким, что угнетающие картины библейских сцен висели наклонно, и так их можно было оценить снизу. Еда оказалась превосходной, поскольку тётя была сладкоежкой и не жалела ничего для своих умирающих, которые лежали почти неподвижно в своих кроватях, хрипло дышали и почти не пробовали блюда.