|
«Обещай мне, что ты всегдабудешь любить себя так, как люблю тебя я, Майя», — повторял он мне, и я дала обещание, не зная, что означает данная странная фраза. Он любил меня безусловно, он принимал меня такой, какая я есть, с моими ограничениями, маниями инедостатками, он аплодировал мне, хотя я этого и не заслуживала, в отличие от моейНини, которая считала, что усилия детей не должны поощряться, потому что они к этому привыкают, а потом в жизни наступают ужасные времена, когда их никто не хвалит. Мой Попо прощал мне всё, он утешал меня, он смеялся, когда я смеялась, он был моим лучшим другом, моим единомышленником и доверенным лицом, а я была его единственной внучкой и дочерью, которой у него не было. «Скажи мне, что я любовь всей твоей жизни, Попо», — просила я его, чтобы насолить моей Нини. «Ты любовь всей нашей жизни, Майя», — отвечал он мне дипломатично, но я была любима, я в этом уверена; моя бабушка не могла со мной соперничать. Мой Попо был не способен выбрать себе одежду, за него это делала моя Нини, но когда мне исполнилось тринадцать лет, он повёл меня купить первый бюстгальтер, потому что заметил, как я заворачиваюсь в шарф и хожу сгорбившись, лишь бы спрятать свою грудь. Застенчивость мешала мне поговорить об этом с моей Нини или со Сьюзен, напротив, мне показалось нормальным примерять бюстгальтеры перед моим Попо.
Дом в Беркли был моим миром: вечера с моими бабушкой и дедушкой проходили за просмотрами телесериалов, мы устраивали летние воскресные завтраки на террасе, и были моменты, когда приезжал мой отец, и мы ужинали вместе, а тем временем со старых виниловых дисков звучали песни Марии Каллас. Мне вспоминается и письменный стол, и книги, и доносившиеся из кухни ароматы. С этой небольшой семьёй первая часть моей жизни прошла без проблем, достойных упоминания, однако ж в шестнадцать лет катастрофические силы природы, как их называет моя Нини, взбудоражили мою кровь и затмили разум. На левом запястье я вытатуировала год смерти моего Попо: 2005. В феврале мы узнали, что он болен, в августе мы с ним простились, в сентябре мне исполнилось шестнадцать, и моя семья распалась. В тот незабвенный день, когда мой Попо был уже при смерти, я осталась в школе на очередной прогон пьесы, и не какой-нибудь, а небезызвестной «В ожидании Годо»,— наша преподавательница была женщиной честолюбивой. По окончании мероприятия я пошла к своим бабушке и дедушке.Когда я вернулась к ним домой, была уже ночь. Я зашла внутрь, окликая их и включая свет, удивляясь тишине и холоду, поскольку это время считалось самым гостеприимным в доме, когда везде было тепло, звучала музыка, а по воздуху разливался аромат от горшков моей Нини. В этот час мой Попо что-то читал в кресле в своём кабинете, а моя Нини готовила еду, слушая новости по радио, но нынешним вечером я ничего подобного не обнаружила. Мои бабушка с дедушкой находились в гостиной, сидя близко друг к другу на диване, который моя Нини выстлала коврами, следуя данным в журнале советам. Они сгорбились, и я впервые заметила их возраст; ведь до этого момента оба оставались нетронутыми суровым временем. Я была с ними день за днём, год за годом, и не замечала изменений; мои бабушка и дедушка казались постоянными и вечными, точно горы. Не знаю, видела ли я их лишь глазами своей души или, возможно, за время моего тогдашнего отсутствия они и постарели. Я не заметила, как мой дедушка похудел за последние несколько месяцев; одежда стала ему слишком велика, а моя Нини уже не выглядела такой крошечной, как раньше. «Что случилось, народ?» — и моё сердце подпрыгнуло в пустом пространстве, потому что прежде чем им удалось мне ответить, я и сама догадалась. Нидия Видаль, эта непобедимая воительница, была сломлена, её глаза опухли от слёз. Мой Попо жестом велел мне сесть с ними, обнял меня, прижимая к своей груди, и сказал, что вот уже некоторое время плохо себя чувствует, у него болит живот. |
