Дом, старее, чем наш, и очень ветхий, казалось, едва стоял посреди грохота отстающих досок, но внутри было тепло. В свете двух керосиновых фонарей я смогла увидеть беспорядочные горы старой мебели, корзин с шерстью для вязания, груды картофеля, горшки, пакеты, сушащуюся на проволоке одежду, вёдра для протекающей крыши, и даже клетки с кроликами и курами, которых нельзя было оставить снаружи в подобную ночь. В одном углу находился алтарь со свечой, зажжённой перед гипсовой Девой Марией и изображением отца Уртадо, чилийского святого. Стены были украшены календарями, фотографиями в рамках, почтовыми открытками и рекламными проспектами по экотуризму, а также выдержками из руководства по питанию пожилых людей.

Кармело Корралес был коренастым мужчиной, плотником и судостроителем, но алкоголь и диабет, долгое время истощавшие организм, его сломили. Вначале он игнорировал симптомы болезни, затем жена лечила его чесноком, сырой картошкой и эвкалиптом, а когда Лилиана Тревиньо заставила пойти в больницу Кастро, было уже поздно. По словам Эдувигис, послевмешательства врачей ему стало хуже. Корралес не изменил своего образа жизни, он продолжил пить и издеваться над своей семьёй до тех пор, пока ему не ампутировали ногу в прошлом декабре. Он уже не может поймать своих внуков, чтобы дать им ремня, но Эдувигис обычно ходит с синяком под глазом и никто не обращает на это внимания. Мануэль посоветовал мне не расспрашивать о происхождении этого синяка, потому что Эдувигис будет чувствовать себя неловко, домашнее насилие здесь замалчивается.

Кровать больного придвинули к печке. Из историй, которые я слышала о Кармело Корралесе, о его драках, когда он напивался, и о том, как он плохо обращался со своей семьёй, я представляла его отвратительнымчеловеком. Однако на этой кровати лежал безобидный старик, свихнувшийся и костлявый, с прикрытыми веками, открытым ртом, который едва дышал с мучительными хрипами. Я полагала, что диабетики всегда получают инсулин, но Мануэль дал ему несколько ложек мёда, и в результате этого (и благодаря молитвам Эдувигис), больной пришёл в себя. Асусена приготовила нам по чашке чая, который мы молча выпили, ожидая, когда стихнет ураган.

Около четырёх часов утра мы с Мануэлем вернулись в наш дом, уже холодный, потому что печка давно остыла. Он пошёл за дровами, пока я зажигала свечи и разогревала воду и молоко на примусе. Не осознавая этого, я дрожала не столько от холода, сколько от напряжения этой ночи, шторма, летучих мышей, умирающего человека и от чего-то, что я почувствовала в доме Корралесов и не могла объяснить, но явно чего-то зловещего, подобного ненависти. Если это и правда, что дома пропитаны жизнью, протекающей в их стенах, то в доме Корралесов царит зло.

Мануэль быстро разжёг огонь, мы сняли мокрую одежду, надели пижамы, тёплые носки и закутались в чилотские одеяла. Мы пили стоя, прижавшись к печке, он—вторую чашку чая, а я—молоко, затем он проверил жалюзи, не упали ли те от ветра, приготовил мне бутылку с горячей водой и оставил её в моей комнате, а затем отправился к себе. Я почувствовала, как он зашёл и вышел из ванной и лёг в кровать. Я слушала последние ворчания урагана, удаляющиеся раскаты грома и ветер, начинающий уставать от того, что дует.

Я разработала различные стратегии по преодолению страха ночи, и ни одна из них не работает. С тех пор, как я прибыла на Чилоэ, я здорова телом и душой, но моя бессонница ухудшалась, а я не хочу прибегать к снотворным. Майк О`Келли предупредил меня, что последнее, что восстанавливает наркоман, —это нормальный сон. Днём я избегаю кофеина и триггеров вроде фильмов или книг со сценами насилия, которые затем терзают меня ночью. Перед сном я выпиваю стакан тёплого молока с мёдом и корицей, волшебное зелье, которое мне давал мой Попо, когда я была маленькая, и успокаивающий настой Эдувигис: липа, бузина, мята и фиалка, но что я только ни делаю, и ложусь спать как можно позже, читая до тех пор, пока мои веки не начинают смыкаться, я не могу перехитрить бессонницу, она беспощадна.