|
Дом пропах сахаром: Эдувигис готовила дамасские сладости из последних в этом сезоне фруктов. Сладости замораживались в заранее припасённых банках разных размеров, готовые к зиме, когда, по её словам, изобилию даров природы наступит конец, а земля заснёт. Мануэль услышал, как я вошла, и сделал неопределённый жест рукой, но так и не оторвал взгляда от своих бумаг. Ай, Попо! Я не переживу, если что-то произойдёт с Мануэлем, ты береги меня, чтобы и мне не умереть вместе с ним. Я подошла на цыпочках и обняла его сзади, почувствовав от объятия лишь печаль. Страх перед Мануэлем я потеряла уже тем вечером, когда я без приглашения сама проникла к нему в кровать. Теперь я беру его за руку, целую, убираю еду с его тарелки — хотя он не может этого терпеть — кладу голову ему на колени, когда мы читаем, прошу почесать себе спину, что он, приходя в ужас, и делает. Мануэль больше меня не оскорбляет, когда я беру егоодежду, пользуюсь его компьютером или вношу правки в его книгу; сказать по правде, я пишу гораздо лучше его. Я зарываюсь носом в жёсткие волосы Мануэля, и на него сверху, точно маленькие камешки, падают мои слёзы.
—Что-то случилось? — удивившись, спросил он. — Случилось то, что я тебя люблю, — призналась я ему. — Не целуйте меня, сеньорита. Больше уважения к старшим, — пробормотал Мануэль. После обильного завтрака вместе с Роем Феджевиком весь последующий день я проехала в его грузовике, слушая по радио кантри и проповедников Евангелия, а также его нескончаемый монолог. Хотя последний я слышала едва-едва, поскольку мозг несколько притупился из-за принятых наркотиков и навалившейся усталости после ужасной, проведённой подобным образом ночи. У меня было две или три возможности сбежать, и он бы даже не попытался этому помешать, поскольку потерял ко мне всякий интерес. Это, конечно, не придало мне сил, я чувствовала, чтомоё тело ослабло, а разум помутнён. Мы остановились на заправке, и пока он покупал сигареты, я пошла принять душ. Мне было больно мочиться, к тому же внизу до сих пор немного кровоточило. Я подумала остаться в этом туалете, пока не уедет грузовик Феджевика, но усталость и страх попасться ещё кому-нибудь столь же бессердечному отогнали подобную мысль далеко прочь. С опущенной головой я вернулась в машину, скрючилась там в самом углу и закрыла глаза. Мы добрались до Лас-Вегаса только под вечер, когда мне уже стало чуть лучше. Феджевик оставил меня прямо посередине бульвара — а называется он Стрип —, иными словами, в самом сердце Лас-Вегаса, с десятью долларами в качестве чаевых, поскольку я напоминала Рою его дочь, как он сам меня в том заверил и, желая доказать, показал какую-то светловолосую малышку лет пяти на экране своего мобильного телефона. Уходя, он погладил меня по голове и попрощался, сказав: «Благослови тебя, Господи, дорогая». Я поняла, что он ничего не боялся и ушёл со спокойной совестью; в его жизни наша встреча была лишь одной из многих, похожих друг на друга, к которым он был готов, запасшись заранее пистолетом, наручниками, алкоголем и наркотиками; спустя несколько минут он бы меня напрочь забыл. В какой-то момент своего монолога Феджевик вдруг дал понять, что существуют дюжины подростков, мальчиков и девочек, сбежавших из дома, предлагающих себя на дорогах и надеющихся на милость дальнобойщиков; такова вся культура детской проституции. Хорошее о человеке можно сказать только следующее: он принял меры предосторожности, чтобы я не заразила его какой-нибудь болезнью. Я предпочитаю не знать подробностей случившегося той ночью в придорожной гостинице, хотя помню, что под утро на полу лежали использованные презервативы. Мне повезло: Рой насиловал меня, предохраняясь. В это времявоздух Лас-Вегаса свеж, но тротуары до сих пор хранят сухое тепло дневной жары. Я сидела на скамейке, тело ныло от пережитого за последние часы, и я была ошеломлена какофонией многочисленных огней этого нереального города, возникшего словно по волшебству в пыли пустыни. |
