— Третьего июля, восемнадцать лет тому назад.

— Тете Джен и дяде Вернону принадлежал маленький угловой магазинчик, из тех, которые часто превращают в тир, если он расположен не на том углу.

— Перед Днем независимости хорошо шли гамбургеры и пиво, — заметила Дженева. — И расплачивались в основном наличными.

— И кому-то понадобились деньги, — догадалась Лайлани.

— Он вел себя как истинный джентльмен. — Дженева вспомнила тот день, и глаза ее затуманились.

— Если не считать того, что начал стрелять.

— Да, не считая этого, — согласилась Дженева. — Подошел к кассовому аппарату с такой милой улыбкой. Хорошо одетый, с мягким голосом. «Я буду вам очень признателен, если вас не затруднит отдать мне деньги из кассового аппарата. И, пожалуйста, не забудьте про крупные купюры из нижнего отделения».

— А вы отказались отдать ему деньги! — воскликнула Лайлани.

— Господи, да нет же, дорогая. Мы отдали ему все и даже поблагодарили за то, что он избавил нас от необходимости платить подоходный налог.

— Но он все равно вас застрелил?

— Он дважды выстрелил в моего Вернона, а потом, очевидно, в меня.

— Очевидно?

— Я помню, как он стрелял в Вернона. Лучше бы мне этого не помнить, но деваться некуда. — Дженева не погрустнела, как случилось, когда она «вспоминала» душещипательный роман с Синатрой, а наоборот, просияла. — Вернон был замечательный человек, сладкий, как мед в сотах.

Микки коснулась руки тети.

— Я тоже любила его, тетя Джен.

Дженева посмотрела на Лайлани:

— Мне так недостает его, даже после стольких лет, но я больше не могу оплакивать его, потому что любое воспоминание, даже о том ужасном дне, напоминает мне, какой он был хороший, как любил меня.

— Мой брат, Лукипела... был таким же. — В отличие от Дженевы Лайлани не улыбнулась, наоборот, впала в меланхолию. Серая дымка затянула синие глаза.

И тут по спине Микки пробежал холодок: на мгновение ей словно удалось заглянуть под лицо-маску, скрывающую душу их юной гостьи, и увидеть под ней картину, не столь уж отличающуюся от ее внутреннего ландшафта: тревогу, злость, отчаяние, ощущение собственной никчемности. Если б она спросила об этом Лайлани, девочка стала бы все отрицать, но Микки знала, что не ошиблась. Все это она многократно лицезрела в своей душе.

Но щелочка, в которую заглянула Микки, затянулась столь же быстро, как появилась. Глаза блестели от чувств, но дымка рассеялась. Лайлани перевела взгляд с деформированной руки на улыбающуюся Дженеву. Улыбнулась сама.

— Миссис Ди, вы сказали, что грабитель, очевидно, выстрелил в вас.

— Видишь ли, я, разумеется, знаю, что он в меня стрелял, но в памяти этого не осталось. Я помню, как он стрелял в Вернона, а мое следующее воспоминание — больничная палата, четырьмя днями позже.

— Пуля фактически не пробила ей голову, — добавила Микки.

— Она у меня слишком прочная, — с гордостью заявила Дженева.

— Просто повезло, — уточнила Микки. — Пуля не пробила череп, пусть он и треснул, а отрекошетила от него и пробороздила скальп.

— Тогда как же у вас, миссис Ди, перегорели проводки? — спросила Лайлани, постучав себя по голове.

— Трещина в черепе, — ответила Дженева. — Кусочки отлетели в мозг. Плюс кровоизлияние.

— Хирурги вскрыли череп тети Джен, словно банку с фасолью, — пояснила Микки.

— Микки, дорогая, не думаю, что об этом следует говорить за обеденным столом, — мягко укорила племянницу Дженева.

— За нашим я и не такое слышала, — заверила их Лайлани. — Синсемилла полагает себя фотохудожником и, когда мы путешествуем, обожает фотографировать автоаварии.