Входя в подъезд, он ожидал самого худшего, но ни на лестнице, ни в лифте ему никто не встретился. Никто не караулил его с ножом, никто не нашпиговывал его свинцом из скорострельного штурмового пистолета, и дверь его квартиры не была взломана, и на звонок ему открыла жена, а не хмурый оперсос, воняющий водочным перегаром.

Впрочем, перегара было сколько угодно и без оперсоса: обняв Кастета, молодая супруга обдала его густым смешанным ароматом духов, ликера и шоколада. Поцелуй ее был горячим и липким, его хотелось стереть со щеки носовым платком. Из гостиной доносились вздохи и опять же поцелуи на фоне какой-то слащавой музыки – теща отдыхала, смотрела сериал.

Жена немедленно принялась щебетать что-то манерно-сварливое, как это бывало с нею всегда после бутылки ликера, – что-то о том, как ей скучно целый день сидеть дома одной, какой он бессердечный, какие уроды его друзья, да и сам он, если честно, недалеко от них ушел, – но сегодня Кастет был не в том настроении, чтобы реагировать на эту чепуху. Домашний уют обхватил его со всех сторон, начал обволакивать убаюкивающим, губительным теплом, обманчивым ощущением покоя и защищенности. Кастет усилием воли разорвал эту липкую невидимую пленку, отстранил жену, как неодушевленный предмет, и, тяжело ступая по скользкому ламинированному полу, прямо в обуви прошагал в гостиную.

Теща подняла ему навстречу широкое дряблое лицо и сказала что-то ворчливое, недовольное – кажется, насчет обуви, которую он не потрудился снять. Кастет ее почти не услышал; он пересек гостиную, обратив на тещу столько же внимания, сколько и на прогнувшийся под ее мощным седалищем диван, подошел к телевизору и, не утруждая себя нажатием на какие-то кнопки, молча выдернул шнур из розетки. Слащавый диалог оборвался на полуслове, экран погас. Кастет повернулся к телевизору спиной и встал посреди гостиной – потный, грязный, в распахнутой почти до пупа, испачканной землей и копотью рубашке, с ободранными кулаками и безумным взглядом, воняющий гарью, – страшный.

Теща открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но тут же его закрыла, каким-то чудом сообразив, что сейчас будет умнее всего помалкивать в тряпочку. Зато жена ее чутьем не обладала и немедленно проныла с порога:

– Ты что творишь? Ты что делаешь, псих ненормальный? Опять налакался со своими пацанами? Или ты уже колоться начал?

– Собирай манатки, – хрипло сказал Кастет. – На сборы даю полчаса. После этого я отваливаю, а ты как хочешь. Хочешь – поезжай со мной, не хочешь – оставайся. Полчаса, слышишь? Время пошло.

Он посмотрел на часы, но тут же забыл, сколько там на них было – полвосьмого, что ли? А может, полдевятого или, наоборот, полшестого? Или вовсе без четверти одиннадцать? Скрипнув зубами, Кастет посмотрел на часы еще раз. Было девятнадцать двадцать семь, то есть все-таки полвосьмого.

– Что ты несешь?! – взвизгнула жена. – Хоть бы мамы моей постеснялся! Знал ведь, что она у нас гостит, и все равно набрался по самые брови!

Кастет медленно, с большой неохотой перевел взгляд на тещу. Лицо у тещи было мучнисто-бледным. Впрочем, на поверку могло оказаться, что она просто в очередной раз переборщила с пудрой – копалась у дочери на туалетном столике, мазалась на халяву французской косметикой и перестаралась, такое с ней уже бывало, и не раз.

– Вы тоже собирайтесь, – сказал ей Кастет, привычно поборов желание добавить «мама» тем особенным тоном, от которого тещу всегда перекашивало, как от уксусной эссенции. – Здесь нельзя оставаться.

– Замолчи! – заверещала жена. Она была порядком на взводе, и ей не терпелось закатить сцену, в которой, как обычно, численный перевес был бы на стороне ее и тещи. – Заткнись, ублюдок! Никто никуда с тобой не поедет! Если тебе так приспичило, поезжай сам! Скатертью дорожка!

– Как хочешь, – устало повторил Кастет.