Внезапно Василий не выдержал. Он долго крепился, а тут не выдержал. Слезы полились по его щекам, по резким складкам вокруг рта, которые обозначились вроде бы недавно.

– А они… – прошептал он. – А они ничего не видят, не знают, ни Марина, ни Танька моя…

Евдокия Алексеевна молча обняла его, почти насильно положила на свое плечо его голову.

– Поплачь, милый, не держи в себе слез, глядишь, полегчает…

Теплый, негромкий ее голос, узкое плечо, к которому он прижался, рука, которую он ощутил на своей щеке, все это невольно успокоило его.

Он затих, по прежнему прижимаясь щекой к ее плечу. А она все гладила, все гладила его по руке, по голове, по лицу…

Был уже вечер, когда он собрался уходить. Она вышла его проводить. Стояла возле калитки, снизу вверх глядя на Василия, маленькая, уютная, улыбчивая.

Он обвел вокруг себя взглядом.

– Хорошо у вас, – сказал.

Она вздохнула.

– И я так тоже считаю, хорошо, лучше и быть не может. Да ненадолго все это.

Он спросил:

– Почему ненадолго?

– Переселяют нас.

– Переселяют? Куда же?

– Не знаю. Наш дом ломать будут, тут какую то, говорят, новую домину отгрохают чуть ли не на двадцать этажей. А нас всех кого куда…

Она зябко поежилась.

– Если бы ты знал, до чего неохота уезжать отсюда! Здесь, можно сказать, вся жизнь, вся как есть прошла, здесь мы с Васей почти полсотни лет прожили, отсюда, думала, меня ногами вперед выносить будут…

– Не надо об этом думать, – сказал он. Она спокойно возразила:

– Почему не надо? Мне в самый раз о таком вот толковать, тебе, к примеру, рано, а мне – в самый раз!

Снова вздохнула, кутаясь в вязаный платок, который Василий помнил, кажется, с самого детства.

– Здесь живу, вроде бы и не одинокая, кругом одни знакомые, кто меня издавна знает, кого я сызмалетства помню. А там, где нибудь в другом районе, ни я никому не нужная, ни мне никто не знакомый.

Неожиданно для себя он произнес:

– Хотите, я с вами поеду?

– Как это со мной? – не поняла Евдокия Алексеевна.

– Очень просто, отдам свои комнаты и пропишусь к вам, вместе жить будем, хоть здесь, хоть в новом районе.

Улыбка тронула ее губы.

– Что то я тебя, тезка, не пойму.

– По моему, все очень просто, не понять трудно. Я к вам…

– Это я понимаю, – перебила она его – Только зачем тебе? Ты еще мужик молодой, в самой поре, еще женишься, найдешь свое счастье, свою судьбу, зачем же тебе с какой то старухой вместях селиться?

Он ответил серьезно:

– Вы для меня не какая то старуха, а самый теперь на всей земле близкий человек, ближе вас никого у меня нет…

Но она не согласилась с ним:

– Ни к чему тебе это, тезка. Зачем?

– Может быть, вы не хотите, чтобы мы вместе жили? – спросил он.

– Да что ты, – почти испуганно возразила она. – Неужели думаешь, не понимаю, что с тобою вдвоем мне куда как веселее и лучше будет? Ведь когда дома одна одинешенька, до того иной раз тоска за душу берет…

Он подумал о том, что и его, случается, тоска берет за душу и никуда от нее не деться, никуда не скрыться. Одно утешение – хорошенько устать на работе, так, чтобы прийти домой, ни о чем не думать, не вспоминать, сразу валиться в постель, закрыть глаза и упасть в темную, без дна пропасть…

И еще он подумал, что стал бояться свободных дней, праздников, выходных, когда не знаешь, куда себя приткнуть, потому что мысли о невозвратном не покидают ни на минуту…

Когда он шел навестить Евдокию Алексеевну, он и не рассчитывал как то переменить свою жизнь.