– Я тебе уже говорил, Майкин, что не помню. Я же вырос в детдоме. И моя жизнь, если хочешь, катилась по накатанным рельсам: школа, потом работал в «Скорой помощи», учился на вечернем факультете, потом больница, потом тебя встретил. В общем, что обо мне толковать, все ясно, как полтинник при ярком свете июльского дня…

Это была любимая Федина поговорка – все ясно, как полтинник при ярком свете июльского дня.

Услышав эти слова, Майя вдруг закрыла лицо руками. Отчетливо резко, словно молния сверкнула, она увидела все то, что ожидало ее в будущем: долгие томительные дни и бессонные ночи в надежде получить письмо от Феди, одиночество, властно овладевшее ею, одиночество, в котором единственная горькая отрада – это воспоминания, когда стараешься вспоминать экономно, не сразу, по частям…

Впрочем, нет, одиночества не будет. Ведь с нею останется ребенок, крохотная искорка, которой Майя не даст погаснуть, ни за что не даст, чего бы ей это ни стоило…

– Уезжай к маме, – сказал Федя, словно бы угадав, о чем Майя думает, – как родишь, сразу же отправляйся. Обещаешь?

– Да, – сказала Майя.

– У вас же там хорошо, в вашем Павлове, разве не так?

Федя говорил с нею словно с маленькой, но Майя не обижалась.

– Конечно хорошо. Наш город исторический, о нем сам Короленко писал в своих очерках.

– Что же он писал? – спросил Федя, улыбаясь.

– Много чего, – сухо ответила Майя. – Ты что, экзаменовать меня собрался?

Улыбка Феди стала еще шире:

– И не думал даже.

Майе очень хотелось, чтобы Федя хотя бы когда нибудь один только раз сказал ей о том, что любит ее. Вот так вот, ни с того ни с сего признался бы: «Я люблю тебя…»

Но он никогда не говорил ей этих слов. И порой Майя сомневалась, в самом ли деле он любит ее?..

А Федя в это время думал о том, как же это так получается, что уже завтра он будет далеко от Майи и долгие, долгие месяцы им не придется видеться друг с другом. И доведется ли встретиться им еще когда нибудь, или не бывать их встрече никогда и никогда не суждено ему увидеть своего ребенка, который должен родиться в нынешнем, сорок втором, году…

Дверь тихо открылась. Вошла Юлия Петровна, неся сильно закопченный металлический чайник.

– Сейчас будем чай пить…

Майя грустно проговорила:

– А мне чего то чай пить расхотелось…

– Хватит! – прикрикнул на нее Федя. – Нечего нюни распускать!

Майя удивленно подняла брови. За все эти годы Федя еще ни разу не говорил с нею таким тоном. В другое время она бы ему показала. Она бы выдала, что называется, на всю железку, и он бы даже во сне побоялся хотя бы раз повысить на нее голос.

Так было бы в любое другое время, но не теперь, когда до их разлуки оставались немногие часы. Федя по своему понял ее молчание.

– Ты меня пойми, Майя, я бы хотел запомнить тебя веселой…

– Что же, – сказала Майя, – постараюсь, чтобы ты запомнил меня веселой. Юлия Петровна, – обернулась она к Юлии Петровне, нарочно медленно расставлявшей чашки на столе, – вы умеете играть «Цыганочку»?

– Цыганскую венгерку? Умею, конечно.

– Сыграйте мне!

– Хорошо, – согласилась Юлия Петровна, – если вам хочется…

Села за рояль, с силой бросила обе руки на клавиши.

Майя вышла на середину, топнула ногой, остановилась на месте. А потом пошла вокруг стола, от двери к окну, от окна к двери, все чаще перебирая ногами в прозрачных, телесного цвета, «паутинках» и стареньких, много раз чиненных лодочках.

Худые плечи вздрагивали, словно стремились стряхнуть с себя что то тяжелое, волосы растрепались, горячий румянец заливал обычно бледные щеки.