– Приходи, везунчик, – сказала Алиса. – Не забывай…

– На днях приду, – ответил Визарин.

На улице ему удалось схватить такси, и он добрался до Серебряного бора уже в двенадцатом часу.

Лиля не спала. Еще издали он увидел ее – стоит на террасе, на плечи накинута его старая лыжная куртка.

Он приблизился, Лиля повернула голову, зарыдала в голос, потом оттолкнула его от себя обеими руками, продолжая плакать все горше, все пронзительней.

Ему бы сказать, что он задержался на работе, или был у начальника, или поехал на какую то базу доставать ей английские туфли, костюм «джерси», зимние сапожки на меху или еще что то, но сработал рефлекс природной правдивости.

Черт его дернул признаться, что был у Алисы, навещал маму.

Лиля, не дослушав, упала на пол, он пытался поднять ее, а она не желала подняться и, лежа на полу, билась головой, стучала ногами, крича так, что, должно быть, было слышно на соседних дачах.

– Эгоист, – кричала Лиля. – Себялюбец, вы все, Визарины, себялюбцы, забываете обо всех, только себя помните!

– Лиля, не надо так, – умолял Визарин. – Ну, прошу тебя, встань! Тебе вредно так кричать…

Но она продолжала биться головой об пол и кричать, и он подумал, что, наверное, в детстве это был маленький деспот, который бросался на пол, если что то было не по нем.

Но он так любил Лилю, что эта мысль, вместо того чтобы раздражать, растрогала его, и он продолжал еще нежнее, еще ласковее уговаривать Лилю успокоиться, подняться с пола…

Лишь под утро, уже около шести часов, они помирились, помирились как будто бы прочно, с поцелуями, страстными объятиями. Все их ссоры большей частью заканчивались подобным примирением, оба они как бы торопились закрепить мир самым что ни на есть практичным, давным давно испытанным способом.

Прошло какое то время, Лиля переехала в Москву, к своим родителям, она была уже, как выражался ее отец Теодор Семенович, на полных сносях. Визарину там негде было ночевать. Лилины родители жили в одной комнате, в коммунальной квартире, но Лиля требовала, чтобы он все вечера проводил с нею, и он так и делал, до позднего вечера находился с нею, а ночевать уезжал в Серебряный бор.

Как то в воскресенье, прежде чем ехать к Лиле, он зашел навестить маму. Алисы не было дома, мама лежала в постели, она теперь все время лежала, читала книгу. Толстенький голубой томик казался особенно массивным в ее исхудалых ладонях.

Мама обрадовалась сыну, приподнялась на подушке.

– Что у вас слышно?

– Все хорошо, – ответил он. – Что читаешь?

– Толстого, – сказала она, – Льва Николаевича, до чего все правда, Жора, каждое слово – одна правда, ничего, кроме правды!

Мама снова откинулась на подушку, закрыла глаза.

– Что, устала?

– Немного. Как Лиля?

– Нормально.

Она улыбнулась.

– Выходит, я скоро буду бабушкой?

– Должно быть, очень скоро.

И вдруг мама, никогда не говорившая о смерти, избегавшая всякие, как она выражалась, «смертяшкины темы», сказала, словно бы про себя, словно бы не думая о том, что ее слышит сын:

– Хорошо бы успеть…

– Что успеть? – спросил Визарин, сердце его мгновенно упало. – О чем ты, мама?

– Хочу успеть увидеть, кто будет, внук или внучка?

– Зачем ты так говоришь? Как так можно! – воскликнул Визарин, со стыдом ощущая всю деланность своих слов, стараясь глядеть маме не в глаза, а куда то повыше – на ее лоб, что ли. – Ты же поправишься, ты же сама знаешь, что поправишься, скоро начнешь ходить, и мы с тобой отправимся гулять вместе в Нескучный сад…

Мама медленно покачала головой.