Голос у Алисы был спокойный, будничный, словно сообщала что то самое обычное. Визарин переспросил:

– Что? Что такое?

– Мама умерла, – повторила Алиса.

И Визарин подумал:

«Так и не дождалась, не успела узнать, кто у нее – внук или внучка».

Утром он поехал в роддом, передал Лиле цветы, апельсиновый сок, пирожные, которые у него, кстати, не приняли, и торопливо, бестолково написанную записку.

О том, что умерла мама, он не написал ничего. Теща не советовала.

– Лилечка расстроится, – говорила. – А ее надо теперь оберегать от всяких волнений…

Визарин подумал, что вряд ли Лиля так уж расстроится из за смерти его мамы, однако решил промолчать.

Возле роддома находилась будка телефона автомата. Визарин позвонил Алисе, она сказала:

– У меня множество дел, надо в поликлинику за свидетельством, и в загс, и в похоронное бюро, и заказать автобус…

– Я помогу, – сказал он – Говори, что надо…

– Может быть, сюда заедешь? – спросила Алиса.

– Давай встретимся около дома, – сказал он, и она не стала настаивать, поняла, что ему тяжело входить в опустевшую без мамы комнату.

Через два дня маму похоронили на Ваганьковском кладбище.

На похоронах было немного народу: соседи по дому, мамина подруга, когда то вместе учились в гимназии, Теодор Семенович – отец Лили.

Еще была некая девица, называвшая себя Алисиной приятельницей, Визарин ее отродясь не видел, приятельница была еще более некрасивой, чем Алиса, но, должно быть, неплохой по натуре человек, старалась все время помочь Алисе, чем могла. Впрочем, Алиса не очень то нуждалась в помощи, она была собранна, деловита, хорошо, спокойно держалась.

Визарин плакал вовсю, а она и слезинки не пролила. Когда он, наплакавшись, все никак не мог заставить себя отойти от маминой могилы, она обняла его и мягко, но настойчиво увела с собой. Он не противился, старался держаться возле нее; в этот день, может быть, самый черный в его жизни, он с какой то особой силой осознал: единственный по настоящему близкий ему человек – это она, его сестра Алиса.

Все остальные были чужие, начиная с его тестя, который со скучающим лицом оглядывал соседние могилы, иногда останавливался возле какого нибудь особенно примечательного памятника и читал надписи.

Даже мамина подруга, седенькая, хрупкая, походившая на гипсовую пастушку, горько плакавшая все время, разве она убивалась только лишь по своей подруге? Она плакала не только потому, что жалела подругу юности, а прежде всего думала о себе, оплакивала свою старость и уже неминуемо близкую смерть…

Должно быть, все те, кто провожал маму, мысленно были уже далеки от нее, кто то поглядывал на часы, кто то провожал взглядом пролетевшую мимо птицу, кто то тихо переговаривался с соседом. У всех были свои заботы, кому то надо было торопиться на работу, кто то собирался в магазин, в школу, в прачечную или в кино…

В прошлые годы, когда Визарину приходилось бывать на чужих похоронах, он тоже, случалось, сохраняя прилично скорбное выражение лица, думал о своем и спешил поскорее выбраться с кладбища, очутиться в живой суете города…

– Я решила поминок не устраивать, – сказала Алиса. – Ненавижу этот обычай…

– Нет, почему же? – спросил стоявший рядом Теодор Семенович. – Совсем неплохой обряд, очень древний, а древние не дураки были, соображали, что к чему.

Алиса, сощурив глаза, поглядела на него, должно быть, ей до смерти хотелось сказать ему что либо резкое, колкое, но она сдержала себя. Сказала сухо:

– А мне не нравится этот обычай, и, надеюсь, брат согласен со мной…

– Да, да, – торопливо сказал Визарин. – Не надо ничего, ни к чему.