Иеронимус шевельнулся. Он вдруг ощутил свой возраст, свой живот, мешки под глазами.

    Валентин смотрел на него с бесконечной любовью.

    -  Я помню каждое ваше слово.

    -  А я не помню, - признал Иеронимус.

    -  Я был в яме вместе с другими мертвецами. Всех нас охватило отчаяние. У меня была библия, солдаты бросили ее в яму вслед за трупами. Я раскрыл книгу и стал читать. Я читал пророка Иезекииля. - Валентин покусал бледные губы, припоминая текст. - «Пошлю на него моровую язву…» Они слушали, и в их сердца возвращалась надежда, хотя было очень страшно. И когда я споткнулся посреди строки, чей-то голос ИЗВНЕ произнес: «И узнают, что я - Господь». В то мгновение мне показалось, что сам Господь говорит со мной.

    -  А это был всего лишь монах-бродяга, - сказал Иеронимус. - Который присел перекусить на братской могиле. И знал библию достаточно хорошо, чтобы закончить цитату. Только и всего.

    -  На долю секунды вы были для меня Богом, - серьезно сказал Валентин.

    -  Этого довольно, чтобы помнить вас остаток вечности.

    Он склонился головой на колени к Иеронимусу. И Иеронимус положил ладонь на растрепанные светлые волосы и так остался сидеть, вдыхая острый запах могильной земли.

    Через день рябой Балатро объявил, что знает более короткий путь до Страсбурга, чем тот, который предлагает Варфоломей. Наместник, прознав про то, подскочил к комедианту и вступил с ним в ожесточенный спор. Они чертили карту на земле, выкладывали схемы палочками и листьями, яростно забивали очередную схему ногами, чтобы нарисовать ее заново - более точно.

    Бальтазар Фихтеле слушал, пытался вникать, но не смог. Плюнул. Остальные, поняв, что спор надолго, запалили с утра костер и взялись за карты.

    Прошло никак не меньше часа, прежде чем наместник, весь красный, вспотевший, будто камни таскал, подал сигнал к выступлению. Кто победил в споре, осталось неясным. Подозревали, что Балатро.

    Выбрали проселочную дорогу, отходящую от главного тракта. Арделио прикрикнул на лошадь, заставляя повернуть с удобной грунтовки в лесную чащу. Телега, раскачиваясь и подпрыгивая, затряслась по колее, куда осенним ветром навалило веток. Слышно было, как в телеге ругается Клотильда.

    Ремедий так и не понял, кем приходится девица двум комедиантам - сестрой, возлюбленной? Улучив момент, спросил ее об этом. Она пожала плечами.

    -  И то, и другое, - был странный ответ.

    -  Кому? - поразился Ремедий.

    -  Обоим, - не моргнув глазом, сказала девица. И глядя на лицо Ремедия, расхохоталась.

    На рассвете следующего дня Витвемахер куда-то ушел. Вернулся через час, лицо имел чрезвычайно таинственное. О чем-то пошептался с Варфоломеем, разбудив его. Тот слушал, кивал. Потом растолкал остальных благочестивых братьев. Комедианты продолжали спать сном невинности. Громким шепотом торжественно объявил, что по дороге сюда движется купеческий караван и предстоит спасти десяток заблудших душ.

    Купцы показались через полчаса. И товарец-то, судя по всему, завалящий, и охрана убогая - всего пять солдат, да и купцы не бог весть каким золотом блещут. Но как засверкали безумные глаза Варфоломея, когда он взмахнул руками и сипло прокричал:

    -  Во имя спасения!..

    Головная лошадь заржала, попятилась - прямо перед ее мордой неожиданно выросла острая пика. Над острием горели яростные глаза блаженного Верекундия.

    Охранник схватился за оружие, но выстрелить не успел - пика пропорола его кожаную куртку, вонзилась в грудь под ребрами.