Однако когда я открыл дверцу, внутри оказалось дна одиноких письма и несколько рекламных листовок.

Кто‑то побывал здесь. И совсем недавно.

Глава 30

Сэм

41 °F

– Ты не против, если я заеду к Оливии? – спросила Грейс, забравшись в машину.

Вместе с ней в салон ворвался холодный воздух, заставивший меня отпрянуть, и она поспешно захлопнула за собой дверцу.

– Прости, – сказала она. – Холодно. В общем, я не хочу к ней заходить. Просто заеду посмотреть. Рейчел сказала, у дома Оливии крутился волк. Может быть, мы сможем что‑нибудь там разведать?

– Поехали. – Я взял ее руку и поцеловал кончики пальцев, потом вернул обратно на руль, а сам сгорбился на кресле и вытащил перевод Рильке, который прихватил с собой, чтобы скоротать время в ожидании Грейс.

В ответ на мое прикосновение губы Грейс слегка дрогнули, однако она не стала ничего говорить и выехала со стоянки. Я смотрел на ее лицо, сосредоточенно‑отрешенное, на решительную линию рта, и ждал, скажет она, что у нее на уме, или нет. Но она молчала, и я уткнулся в книгу.

– Что ты читаешь? – после долгого молчания спросила Грейс.

Я был практически уверен, что прагматичная Грейс никогда не слышала о Рильке.

– Стихи.

Грейс вздохнула и устремила взгляд на тусклое белое небо, словно наваливавшееся на дорогу.

– Я не воспринимаю поэзию. – Она, похоже, сообразила, что ее замечание может показаться обидным, потому что поспешно добавила: – Наверное, я читаю неправильные стихи.

– Ты просто неправильно их читаешь. – Я видел стопку книг, дожидавшихся своего часа на столике Грейс: там была документалистика, книги о явлениях, а не о том, как их описывают. – Нужно слушать музыку слов, а не пытаться увидеть за ними смысл. Как песню.

Она нахмурилась, и я нашел в книге нужную страницу и придвинулся к Грейс вплотную, так что наши бедра соприкоснулись.

Грейс покосилась на книгу.

– Они даже не на английском!

– Некоторые – на английском. – Я вздохнул, погрузившись в воспоминания. – По стихам Рильке Ульрик учил меня немецкому. А теперь я буду учить тебя понимать поэзию.

– Этот язык мне определенно не знаком, – заметила Грейс.

– Определенно, – согласился я. – Вот, послушай. «Was soli ich mit meinem Munde? Mit meiner Nacht? Mit meinem Tag? Ich habe keine Geliebte, kein I laus, keine Stelle auf der ich lebe».

На лице Грейс отразилось замешательство. Она с очаровательной досадой закусила губу.

– Ну и что это значит?

– Это не главное. Главное – как это звучит, а не что значит.

Я силился найти слова, чтобы донести до нее свою мысль. Мне нужно было напомнить ей, что она влюбилась в меня как в волка. Без слов. Сумела увидеть за волчьей шкурой то, что скрывалось внутри. То, что делало меня Сэмом, в каком бы обличье я ни находился.

– Прочитай еще раз, – попросила Грейс.

Я подчинился.

Она забарабанила пальцами по рулю.

– Звучит печально, – сказала она. – Ты улыбаешься... значит, я угадала.

Я открыл английский перевод.

– «И замкнулись уста. Я не знаю, что мне ночь теперь, что мне день? Что...[2]» Тьфу. Не нравится мне этот перевод. Завтра привезу из дома другой. Но да, это печальное стихотворение.

– Я заслужила приз?

– Возможно.

Я накрыл ее ладонь своей, и наши пальцы переплелись. Не отводя глаз от дороги, она поднесла наши сплетенные пальцы к губам, поцеловала мой указательный палец, а потом слегка прикусила его зубами.

И взглянула на меня с немым вызовом в глазах.

Это меня добило.