|
- Предположите, однако, что дело обстоит не так. Скажите, если при возвращении больного к жизни первой и единственной мыслью, которая блеснет в этом ожившем рассудке, будет: моя любимая безвозвратно потеряна мною, что тогда случится? - О, будем надеяться, что ваше предположение ложно, госпожа Алоиза. Это было бы ужасно. Насколько можно судить о человеке по чертам лица и выражению глаз, ваш хозяин, Алоиза, человек не легкомысленный. Его сильная и напористая воля в данном случае только увеличила бы опасность. Разбившись о невозможность, она могла бы заодно разбить и самую жизнь. - Боже! Мой мальчик погибнет! - воскликнула Алоиза. - Тогда ему грозило бы по меньшей мере повторное воспаление мозга, - продолжал Нострадамус. - Но ведь всегда есть возможность подарить человеку хоть какую-то кроху надежды. Самый отдаленный, самый беглый луч ее был бы уже спасителен для него. - В таком случае он будет спасен, - мрачно проговорила Алоиза. - Я нарушу клятву, но спасу его. Благодарю вас, мессир Нотрдам. Миновала неделя, и Габриэль если и не пришел в себя окончательно, то уже был на пути к этому. Его взгляд, еще блуждающий и бессмысленный, различал теперь лица и вещи. Затем больной научился приподыматься без посторонней помощи, принимать микстуры, которые прописывал ему Нострадамус. Спустя еще одну неделю Габриэль заговорил. Правда речь его была бессвязна, но все же понятна и относилась главным образом к событиям его прежней жизни. Поэтому Алоиза вся трепетала, как бы он не выдал свои тайны в присутствии врача. Ее опасения не были лишены основания, и однажды Габриэль выкрикнул в бреду: - Они думают, что мое имя виконт д'Эксмес... Нет, нет, берегитесь! Я граф де Монтгомери... - Граф де Монтгомери? - повторил Нострадамус, пораженный каким-то воспоминанием. - Тише! - шепнула Алоиза, приложив палец к губам. Но Габриэль ничего не добавил. Нострадамус ушел, и так как на другой день и в последующие дни он не заговаривал о вырвавшихся у больного словах, то и Алоиза молчала, предпочитая не задерживать внимание врача на этом неожиданном признании. Между тем Габриэлю становилось все лучше. Он уже узнавал Алоизу и Мартен-Герра; просил то, в чем нуждался; говорил мягким и печальным тоном, позволявшим думать, что рассудок его окончательно прояснился. Однажды утром, когда он впервые встал с постели, он спросил Алоизу: - Кормилица, а что война? - Какая война, монсеньер? - С Испанией и с Англией. - Ах, монсеньер, вести о ней приходят печальные. Говорят, испанцы, получив подкрепление от англичан, вторглись в Пикардию. Бои идут по всей границе. - Тем лучше, - заметил Габриэль. |
