Карский был, вероятнее всего, уже мертв. Кабина катера показалась капитану незнакомой: зеленоватые стены ее были усеяны красными пятнами. Устюг вдвоем с Петровым освободили администратора от лежавшего на нем кресла; капитан хотел взять Карского за ноги, но вовремя удержался: одна нога была вытянута под странным, невозможным углом к телу; Устюг посмотрел – и отвел глаза. Левую руку тоже, по-видимому, восстановить не удастся. Он дотронулся до руки, Карский вздрогнул. Значит, жив, и на том спасибо.

    Вдвоем с Петровым они переправили администратора в госпитальный отсек. Потом капитан срочно вызвал на связь командора. Главный хирург флота был оповещен сразу же. Уход задерживался, и пока врачи, собравшись в Космоцентре, разглядывали на экране не приходившего в себя Карского, капитан, ассистируя им и поворачивая систему рычагов и растяжек, в которой был укреплен Карский, то в одну, то в другую сторону, все чаще поглядывал на индикатор рентгеновского излучения.

    Когда медики достаточно нагляделись и начали совещаться, капитан получил, наконец, свободу. Надо было срочно готовить корабль к выходу, но он медлил.

    Если бы спасение «Кита» и пассажиров зависело от экипажа, Устюг, не колеблясь, приказал бы любому пожертвовать жизнью, и каждый член команды – а сам он в первую очередь – пошел бы на смертельный риск, будь в этом хоть какой-то смысл.

    Метеоритные атаки, зияющие пробоины в бортах, вышедшие из-под контроля реакторы, скрытые, самые подлые нарушения герметичности, выход из строя навигационной аппаратуры, шизофреник, грозящий взорвать корабль, – все эти и многие другие мыслимые несчастья сейчас представлялись ему едва ли не желанными: любое из них призывало к активным действиям, заставляло людей выложиться до конца и не оставляло времени для страха и размышлений о печальном будущем.

    А сейчас от них не требовалось ничего, кроме спокойного ожидания. И это оказалось вдруг самым страшным.

    Люди оставались людьми. Инстинкт самосохранения и боязнь неизвестности, хотя и загнанные дисциплиной и гордостью глубоко внутрь, продолжали жить в каждом. И капитан знал, что в первую минуту – покажут это люди или нет – их неминуемо охватит отчаяние.

    Ничто не может быть страшнее отчаяния в замкнутом помещении. Последствия могли быть многообразными, но одинаково печальными.

    Поэтому Устюг, напрягаясь, пытался вспомнить до мельчайших деталей, как вели себя инженер и штурман в различных случаях? Память не помогла. Капитан все более убеждался в том, что их совместные полеты на корабле «Кит» были невыразимо благополучны. Острых ситуаций, не говоря уже о критических, в рейсах не возникало – и это было естественно: только так и могли служить на пассажирской машине уважающие себя люди. Конечно, Устюг был знаком с прошлым своих товарищей, хотя оно давно уже не фиксировалось в обязательных документах, традицией являлось – придя на корабль, рассказать о себе. Однако люди, рассказывая о себе, не любят похвальбы – настоящие люди, понятно. И то, что сейчас пригодилось бы капитану, оказалось за пределами этих лаконичных рассказов.

    Возможно, он еще не один десяток минут потратил бы на такого рода размышления, но их прервал вызов. Врачи пришли к единому мнению, и капитану было приказано готовить Карского к операции.

    Он переключил связь на госпитальный отсек и уложил администратора так, как ему сказали. На экране было видно, как несколько хирургов встали у манипуляторов. Сложная геометрическая система рычагов, вооруженных хирургическими инструментами, опустилась с потолка операционной каюты «Кита» и застыла над больным. Хирург на экране сделал быстрое движение рукой; на своем экране, на Земле, он увидел, как тонкий, блестящий рычаг опустился и повторил его движение, делая разрез.