Джон недоговаривает: он нашел не спонсора, а фурию, духа мщения — и заодно способ проконтролировать все, что делает Кадош-старший. Отдать любимых людей в руки безумному доктору и ждать хеппи-энда? Даже я не настолько наивен. Надежды на Короля нет: он присмотрит за тем, чтобы Ребис не сбежал и провел операцию по физическому разделению, но отвечать за побочные эффекты — увольте. С последствиями Джон и Эмилия будут справляться сами. Да и мы с Эмилем не в безопасности, мало ли каких хитрых звоночков напихал его папаша в мозги своим деткам? Зато Джонова маменька… Как, кстати, ее зовут?

— А как зовут твою родительницу? — спрашиваю я.

— Сейчас ее зовут Клаустра.

— Клаустра! Подумать только. А была просто Кларой, — фыркает Ребис, входя в каюту, вернее, врываясь без стука. Все здесь свои, его плоть и кровь, один я чужак. Но именно меня Кадош намерен присвоить. — Здравствуйте, Ян. Вы уже выбрали, где будете спать? Четырехспальных кроватей на яхте нет, я спрашивал.

Я смотрю на Абба Амону. Кисло так смотрю.

— Пошутим еще? — предлагает мой будущий тесть. Или свекор — уж как получится.

Может, мама была права, говоря: не связывайся с детьми, пока не познакомишься с их родителями? Когда-то эта фраза звучала средневеково, мракобесно и ханжески. Лишь с годами осознаешь: средневековье было опасным временем и советы его подходят всем живущим опасной жизнью.

Джон глядит на Ребиса, Ребис на Джона, и если бы я не знал, что они родня, то и не понял бы. Черты Джона огрубели, в них нет ни изящества, ни утонченности, на лице его загар спекся с кожей. Грубая, моряцкая смуглость не сойдет и за годы жизни в местах, где небо скрыто за городским смогом. У Кадоша-старшего кожа тонкая, беззащитная перед жестокой лаской штормов и солнца. У Джона цвет волос выжжен солью, ветром и горячим южным небом, растворился в ранней седине, трудно понять, светловолос Кадош-средний от природы или выцвел в белизну от невзгод, выпавших на его долю. Волосы Кадоша-старшего седые, но эта седина словно платина и серебро и ни капли не старит. Ребис — моложавый, холеный, неотразимый маньяк. А его первенец — охотник на маньяков. И только глаза у отца с сыном одинаковые: меняющие цвета, отражающие мир вокруг, точно синий лед и голубая сталь, и сталью же светят с лиц, спокойно, слишком спокойно. Такое спокойствие смотрит через ружейный прицел.

— Оставь его, — ровно произносит Джон. — Ты его не получишь.

— Что, он твой? — насмешливо интересуется Кадош. — Ты его уже получил? Сынок, ты ведь знаешь: если за свободу приходится платить жизнью, это уже не свобода.

— Зато жизнь без свободы — не жизнь. И не называй меня сынком.

Я понимаю, что речь не о великой гейской любви, которая уже испортила мне анкету, прочно привязав к Эмилю. Тема диалога куда оскорбительней: отец и сын в открытую выясняют, кто будет мною управлять. И это так… по-божески. Будто парочка богов выясняет, чьей марионеткой я стану. Стесняться им нечего, и оскорбить мои чувства они не боятся. Они просто заявляют на меня права.

Ребис силен и уверен в себе — даже здесь, где он один против всех. Никто из нас не уверен, что сможет противиться его прозорливости и обаянию. Чтобы не поддаваться, надо много, очень много выстрадать от Абба Амоны, возомнившего себя богом. Тот, кто видит Кадоша-старшего впервые в жизни, не верит в его лживость, в его изворотливость, в его грязные приемы. Ребис похож если не на благородного аристократа, то на благородного разбойника. Люди забывают, что благородный разбойник всего лишь персонаж, а живой человек выбирает из сочетания что-то одно: либо разбой, либо благородство.