— И как? — спрашиваю я.

— Нету. — Ухмылка наконец-то прорезает лицо, словно молния — мгновенная и страшная. — Как выяснилось, все мои родственники — это сплошной мрак и хаос. А отношения между ними — это война и раздоры. Даже там, где когда-то была любовь.

Отец огромным усилием удерживается от того, чтобы протестовать. Понимает, что протест лишь подтвердит: была любовь, была. И войны с раздорами, и мрак с хаосом — ее последствия, хвост этой разрушительной кометы. Ни одна любовь не вырождается в безразличие, ни одна комета не путешествует без хвоста.

— Мать даже хуже него, — тычет пальцем в Ребиса Джон. — Он хотя бы смог все отпустить: их грязную историю первой любви и лишения друг друга девственности… — Да они были друг у друга первыми! Неужто из юной любви не получилось ничего лучше, чище и светлей, чем рождение Джона-и-Джин по прозвищу Нигредо? — …полное взаимопонимание двух тщеславных сопляков, безумные эксперименты Кадошей с плодом, рождение урода… Что, отец, при виде меня ваша любовь преобразилась в ненависть? А добили тебя отступные, которых маменька требовала с наглостью нищенки?

— Имела право, — пожимает плечами Абба Амона. — Я благодарен ей за все. Она меня многому научила. По правде говоря, почти всему.

Почти — это все, что касается чувств. «Она разбила мне сердце, и это оказалось весьма полезно».

— Мать о тебе думает иначе.

— И как же? — Ребис удивлен. Видимо, он помогал жене, но не общался с нею. Знал, что ничего хорошего не услышит от «этой женщины», чьего имени даже назвать не в силах.

— Ты ее топливо, ее мотор. Ненависть к тебе дает ей силы жить.

— Ненависть? Она так и не перегорела?

— Это любовь может перегореть. Или обида. Ненависть живет дольше своего носителя, ее даже можно передать по наследству.

Ребис и Джон обмениваются взглядом, в котором сквозит взаимопонимание двух Нигредо. Они-то друг друга понимают, порой лучше, чем им самим хотелось бы. Таково оно, кадошевское единство с семьей — нежеланное, а порой и противоестественное.

— У нее нет причин подниматься по утрам с постели, отец. Чтобы выползти из-под одеяла, почистить зубы и выпить кофе, мать заводит мысленную свару с тобой.

Я представила, как эта женщина ругается с Абба Амоной внутри своей головы до хрипоты, сохраняя светское выражение лица. Ярость поднимает ее от природы низкое давление, красит алым узкий бледный рот, зажигает огонь в тусклых глазах. Ребис ее энерготоник, банка с ядовитой дрянью, которую высасывают на ходу и выбрасывают не глядя, а не смакуют за столом с серебра и фарфора. Но любовь к безумному гермафродиту, случившаяся в жизни обычной женщины, — нескончаемая банка. Которая возвращается к досточтимой мастерице снова и снова призраком убитой гордости.

Нет, мать Джона не простила Абба Амону. Но на что она пойдет, движимая токсинами ненависти в крови?

— И какого еще взаимопонимания вы достигли с твоей матушкой?

— Что ты, как женщина, имеешь право на выбор партнера, на распоряжение своим телом, на общение со своим ребенком или детьми. А я вправе жениться на тебе, сделать тебе ребенка и всю жизнь любить вас обоих, как умею.

Эмиль

Сестра любит повторять, что не хочет заводить детей, что отомстит отцу своей бездетностью, что мы прикончим род Кадошей, по крайней мере его главную линию породистых сучек со сверхспособностями. Но я всегда знал: оторвите Эмилию от моего бока, избавьте от ужасной перспективы стать живым инкубатором, зачав от брата-близнеца, никчемного пидораса, или от собственного отца-андрогина, — и сестренка раскроет крылья темного соблазна, доставшиеся ей из глубины веков, найдет отца своим детям, найдет в себе силы произвести их на свет.