— Так или иначе, у вас общая кровеносная система, — полуспрашиваю, полуутверждаю я.

Эмилия тут же пускается в медицинские подробности, вызывающие оторопь у меня, человека здорового, из здоровой семьи. Термины, выражающие и одновременно затемняющие жуткое бытие близнецов, звучат, будто заклинания на мертвом языке. Да так оно и есть, латынь и древнегреческий мертвы и оживают лишь в рассказах о том, что тоже мертво. Или скоро умрет.

Близнецы не проживут долго. У Эмилии больное сердце, которое невозможно пересадить. Сердце Эмиля работает за двоих и износится вдвое быстрей. Возможно, моему андрогину повезет, он дотянет до тридцати лет, родит или наделает детей, мучительно смущаясь в момент зачатия и невыносимо страдая весь срок, пока их общий плод — более общий, чем для второго родителя — будет пожирать два тела изнутри, строя свое.

Горячая, бесстрашная Эмилия смиренно говорит об их скорой смерти, а Эмиль по-прежнему молчит. Однако молчит так выразительно, что у меня появляется желание вызнать его тайные страхи и надежды, вытеснить первые и воплотить вторые. Будь я великим магом или хотя бы великим хирургом, я бы принес этим двоим на блюдечке долгую жизнь… вдалеке друг от друга и от меня заодно.

На первый взгляд близнецов можно принять за влюбленную парочку в конфетно-букетном периоде, когда от девчонки рук оторвать не можешь, берешь в кольцо, в осаду. Я бы их ревновал, не зная, кого к кому, не будь я наблюдательней собственной ревности. Точно крохотные электрические разряды заставляют плечо сестры дергаться под рукой брата, а его пальцы — сминать тонкую кожу. Наверняка потом проступят синяки. Следы таких же синяков, давних, недельных, а может, двухнедельных, я вижу на шее Эмилии, открытой почти вызывающе.

Упс. Это не синяки. Это засосы. И все — со стороны Эмиля. Видимо, перегородка между их телами не настолько длинная и гибкая, чтобы позволить близнецам слишком многое.

Выходит, я поспешил, решив, что тела с таким количеством тестостерона и эстрогена непременно будут сексуальны, а в случае Эмиля — гомосексуальны.

Омерзительное любопытство пробивает все щиты воспитания и такта, воображение бушует, подбрасывая картины из жизни андрогина-нарцисса, влюбленного в себя до самозабвения, до забвения законов божеских и человеческих. Я стараюсь не выказывать похоти, хотя из-за чего, как не из-за похоти, мы познакомились? Черт, за время нашего виртуального знакомства из пресыщенного кобеля я превратился в осторожного, но одержимого охотничьего пса.

Остается только понять, на кого же я все-таки охочусь — на Эмиля или на Эмилию?

Я бы хотел добиться от Эмиля прямого взгляда, прямого слова, прямого ответа на МОЮ провокацию — и увернуться от Эмилии прежде, чем она меня сомнет.

Эмиль

Голос Эмилии — это голос дрессировщика, заклинающий тигров, возбужденных яркостью, и звуком, и запахом толпы. Мягкий, без взрыкиваний, без смены диапазонов. Сестра может разговаривать двумя голосами — и своим, и моим. И пусть переход от контральто к тенору короток, мужской голос в женском горле пугает до дрожи. Собеседник впервые осознает: перед ним больше, чем человек. Возможно, чудовище.

Эмилия старается не пугать Яна чрезмерным пониманием. Она его приручает. Для себя или для меня? Вот вопрос.

А я не вмешиваюсь, я никогда не вмешиваюсь. Потому что в этом нет необходимости: я уже знаю, кто передо мной.

Для меня разумные существа делятся на тех, кто меньше человека, больше человека и человек плюс-минус страстишка. Род людской от сотворения мира хочет этого знания. Сколько фильтров создано для отделения агнцев от козлищ, сколько ефремлян пропущено сквозь шибболеты Иеффая — и все-таки люди ошибаются.