Я безошибочен, поскольку я и есть этот шибболет. Я слышу, кто мой собеседник, по тому, произносит ли он «бремя» или «поток воды». Чистая, детская жестокость, желание сломать, чтобы посмотреть, как «оно» устроено, — восторг ребенка, заполучившего игрушку. Жалость, смешанная с отвращением и бесконечно повторяющимся: «Спасибо, что не меня, спасибо, спасибо!» — человеческое, мягкотелое, боязливое. Однако чем больше в собеседнике любопытства, не замешанного ни на страхе, ни на жестокости, тем сам он интересней и опасней. От людей, которые ценят вас по частям, исследуют по частям, не ставя себе цели сломать, утешить или присвоить, можно ожидать чего угодно. Они не контролируют свое любопытство, не пытаются сделать его вежливым, нравственным или хотя бы приемлемым. Они решают вас, как задачу, не задумываясь, что станется с задачей, когда ответ получен.

Пока я отмалчиваюсь, Эмилия удовлетворяет любопытство, не принадлежащее Яну. Журналист спрашивает о том, что хочет знать толпа пожилых детей, читающих их глянцевый кондуит. Пытается облечь грубые вопросы в мягкую форму. Однако я вижу: рамки человека Яну тесны. Его не занимает быт, его интересует бытие андрогинов.

Рано или поздно он ворвется туда, куда его не пригласили. Еще не пригласили. И будет ставить на нас жуткие эксперименты, даже не скрестив пальцы за спиной. У него нет такта и он не слышит такты музыки. Мы ли сделали его таким, был ли он таким до знакомства с нами — уже неважно. Люди, не морочась, называют Франкенштейном того, кого Франкенштейн создал, — в их глазах оба они чудовища, и творец, и творение. Хотя у монстра Франкенштейна не было выбора.

Наш с Эмилией выбор заключен лишь в том, вызывать жалость или страх. Я оставил этот выбор сестре, точно зная, что она выберет, и не подозревая, какие средства она выберет, чтобы пугать окружающих. Что Эми поставит на модельную внешность, не мог предположить никто. Если существует шкала немодельной внешности, мы в самом ее конце. Гораздо проще устроиться там, куда привела тебя природа, с комфортом, обложившись подушками, вредной едой, компьютерными игрушками, и забить на последствия. Для такого смирения Эмилия никогда не годилась. Она не годилась ни для какого смирения — но не таковы ли в глубине души все женщины, что бы мы, мужики, о них ни думали?

Впрочем, именно я, умный мальчик, предупредил сестру: калигинефобия лишит тебя тех шансов, которые подарит красота. Ты готова? Готова, сказала моя бесстрашная сестра. Ты со мной? Конечно, ответил я. Как будто у этого вопроса мог быть другой ответ, чего бы сам вопрос ни касался.

Интересно, спросит ли Ян, как мы держим себя в форме? Глазами он нашу форму уже разглядел, облапал и проделал с нею множество неприличных вещей.

Спросил. Ну, держись теперь, парень.

— Как правило, нормальные люди, — улыбается Эмилия, чуть заметно выделяя это «нормальные» и не давая Яну запротестовать, — не знают, сколько сил нужно, чтобы сохранять неподвижность в неудобной позе. Ты ведь сильный, спортивный, да?

Она его провоцирует. Разумеется, он спортивный и трижды в неделю насилует штангу. Наверняка у него даже есть своя.

— Можешь сделать ласточку?

— Что?! — изумляется любовник штанги. Как пить дать представил себя в чешках и лосинах.

Тем не менее Ян встает и на радость посетителям, официанткам, баристе, повару, по пояс высунувшемуся из раздаточного окна, изображает не столько ласточку, сколько помойную чайку, больную орнитозом. Эмилия касается моего бока локтем — знак, что нужно встать и идти, мы подходим к стойке, выбираем два самых больших пакета с кофе, и Эми с ласковой улыбкой вручает Яну по пакету в каждую руку. Публика млеет, а персонал старательно делает вид, будто наблюдает этот спектакль впервые.