Один из таких участков я разрушила, уговорив Эмиля дать объявление о бисексуале без комплексов. Рассчитывала, что ширма в кои веки останется в шкафу. Надеялась получить новый опыт, пусть и неудачный. Мне и в голову не приходило, насколько неудачным он может стать.

Ян

Близнецы разводят меня на слабо и в то же время дают возможность исчезнуть с горизонта, сохранив лицо. Если сделать вид: ладно-ладно, я понял, вы счастливы вдвоем, больше не лезу, — можно прекратить наваждение, грозящее разрушить жизнь мне и не только мне. Другой бы так и поступил: многие предпочитают неприхотливых партнеров. Красота не искупает капризности, на свете много непритязательных красавиц. И красавцев. Мама любила повторять: все орхидеи красивы, но кто-то выбирает буйно цветущий фаленопсис, а кто-то годами ждет, когда зацветет венерин башмачок, не жалея ни хлопот, ни ожиданий. Если судить по маминому выбору, упорство у меня в крови.

Эмилю-Эмилии не повезло. Вместо рядового охотника за сенсацией они напоролись на сталкера, которому довольно вызнать про них ВСЁ.

А вот мне везет. Главред, пересмотрев фотографий Эмиля-Эмилии в интернете, вдохновился и предложил серию очерков про несгибаемых инвалидов с фотосессией из двадцати фоток, на которых одежды на близнецах будет все меньше и меньше. Дубина. Но его дурацкие прожекты вкупе с нелепыми представлениями о том, чего хочет публика, играют мне на руку. Я делаю вид, будто поражен глубиной замысла. А выйдя из редакции, звоню близнецам — так уверенно, словно моего звонка ждут.

Трубку берет Эмиль. Его смех, бархатистый, негромкий, приносит чувство облегчения: боже, как хорошо, что он не сердится на мое сбивчивое предложение сниматься, рассказывать о себе, встречаться снова и снова. Он не против, он даже рад. И приглашает приехать, обговорить детали. Эмиль не включил громкую связь: я слышу, на заднем плане щебечет телевизор, Эмилия смотрит сериал, не спрашивая, кто и зачем звонит. Мы с ее братом почти наедине и как дети затеваем розыгрыш, за который нам еще попадет от взрослых. Какое блаженство.

Если бы я разговаривал не с Эмилем, а с Эмилией и получил ее согласие на серию, мое настроение было бы деловым, удовлетворенным, но уж никак не блаженным. Эми непременно произнесла бы — и еще произнесет — вслух неприятные истины, окруженные стеной молчания: надо потрафить модной нынче политкорректности. Создать в прессе позитивный образ калек, живущих полной жизнью. Заложить основы для сценария, целиком и полностью сделанного под кинофестиваль. Намекнуть о сверхъестественной близости, переходящей в близость противоестественную. Погладить зверя по имени Сплетня по шерсти, пусть ест из рук. И я бы, слушая ее наметки, осознал: ничего личного, это только работа. После беседы с Эмилем я могу надеяться, что это свидание.

— Проходи, баламут, — приветствует меня Эмилия. Они с Эмилем делают шаг назад, Эми поворачивается, и Эмиль снова отступает. Он точно планета, вращающаяся вокруг звезды. Я и не замечал, что сестра поворачивается, не сходя с места, а брат обходит ее в два шага, непринужденных, как дыхание. Интересно, что оно значит, и значит ли хоть что-нибудь?

— Почему баламут? — Я делаю непонимающий вид, помахивая бутылкой и коробкой. — Куда нести?

Я не должен причинять им лишних хлопот, но и вести себя так, словно у моего андрогина руки заняты костылями, не стоит. Ничего, я справлюсь.

— Вот за это он мне нравится! — смеется Эми. — Похож на нас: открыт, но всегда начеку.

— Это вы-то открыты? — отшучиваюсь я. — Да я никого таинственней вас не видел. Устрица в образе человеческом.

— Мог бы сравнить и с жемчужницей.

— С той, в которой выросла «Жемчужина Лао-цзы»? А я, получается бедный вождь, который поплатился жизнью за одно прикосновение?

— Что за жемчужина Лао-цзы? — интересуется Эмиль.