– Заработала машина, значит, – подмигнул Зайцев,

– Да, а потом музыканта попросили вспомнить музыку, и по графику пошли явно ритмические всплески, – Юрий Васильевич сделал волнообразное движение рукой в воздухе: – Вы понимаете? Будто написано та‑та‑там, там‑та‑ра‑там… А потом одна женщина вспомнила, по просьбе экспериментатора, обстоятельства гибели ее дочери во время пожара, и тут же – сплошной частокол, вот смотришь на такой график, и действительно – пожар и смерть.

– Взволновалась старушка, стало быть, – заметил Ганюшкин.

– Ну, еще бы, вы представляете, что в мозгу делается, когда человек вспоминает такое?

– То‑то и оно, – сказал Зайцев. – Тут‑то вся и вредность… Человек хитер, Иной и не грамотен, а памятлив, пес. Будто ничего и не помнит, а как нажмут, так самого Мамая вспомнит и всю кротость его, не тем будь помянут. Это у курицы памяти нет. Так у нее память курячая.

– Это у кукушки памяти нет, – сказал вдруг старик‑вахтер, о котором все за столом забыли. – Вот она, пестренькая, и летает весь век с дерева на дерево, детишков своих ищет. А курица все помнит, все помнит.

– Да я не к тому, Карлыч, – с сердцем прервал его Аполлон Митрофанович. – Проснулся ты, брат, поздно. Мы тут про такое говорим…

– Понимаю, понимаю, – вновь заговорил старик. – Я вашу братию всю понимаю. Всего видел. И не доешь и не доспишь, а завсегда перед начальством виноват. Это сейчас каждый с уважением, потому власть рабочая, а меня ведь и бивали. – Старик замолчал, привычным движением щипнул прокуренный ус и веско добавил: «Кровью умывался».

– Вон вам, – сказал Зайцев строго, поймав взгляд Юрия Васильевича. – Мафусаилов век, можно сказать, старик наш прожил, а помнит. Вот оно что страшно… Смекаешь? Приложат к его лбу аппарат электрический, а все наружу, всю можно сказать, подноготную…

– Ах, вот вы чего боитесь, – рассмеялся Юрий Васильевич. – Ну, до этого еще далеко. Ученых совсем не это интересует.

– А деньги им кто "дает? – строго продолжал Зайцев. – Вона, семьдесят пять косых не пожалели. Значит, в корень смотрят. Ждут. А лотом: пожалте, Аполлон Митрофанович, бриться, понимать надо! Это же у человека ничего своего не остается. Под черепушку заглядывают, а? – Аполлон Митрофэнович обвел присутствующих трезвым и серьезным взглядом. – А то, – продолжал он, понизив голос, – ясновидцы безо всякого аппарата работают. У нас тут, неподалеку, на Княжей Заводи, домик имеется, так дачник один туда приехал. Такой старичок при галстучке, удочкой баловался. На скамеечке перед окошком все сидел, на солнышко любовался. «Ах, какие у вас закаты! Ах, все розовое! Ах, все красное!» Морда хитрая. – Зайцев прищурил глаза, стараясь показать собравшимся, какой именно хитрости была физиономия у дачника. – Приятель мой все мимо домика ходил по крестьянскому делу, то коровушку гнал с поля, то по воду, а он, этот‑то, смотрит… Ты понимаешь, ассистент, смотрит! Ну, приятель‑то мой и спрашивает: «Чего ты, дорогой товарищ, глаза‑то пялишь?» – А он ему: «А я с вами и говорить не хочу».

Ворона было хотел разъяснить по‑своему ситуацию с дачником, но Зайцев замахал на него рукой и значительно повторил:

– И говорить не хочу!… А он, приятель‑то мой, и спрашивает: А почему вы со мной говорить не хотите?" А он: «Потому, что у вас нехорошие мысли!» И так голову опустил, а приятеля даже пот прошиб.