– Змей Горыныч, – сделал предположение Ганюшкин.

– Хуже! Чернышев собственной персоной. И увез. На машине. А мы‑то знаем, кто такой Федор Никанорович. И еще говорят, что этот старичок в самой Москве прямо со сцены мысли угадывает. Вот так посмотрит на людей, а их там тыщи, и сразу скажет, кто о чем думает.

– Послушайте, я знаю, о ком вы говорите, – рассмеялся Юрий Васильевич. – Только не знал, что он у вас тут отдыхал. Это известный артист. У него повышенная чувствительность, но, конечно, не до таких же пределов… Тут все ясно, почти все, нам объясняли…

– Вот оно, – торжествующе сказал Зайцев. – Почти все, почти. Вот она где, печать премудрости Соломоновой! А мы по простоте так думаем: недаром Федор Никанорович за ним на машине приезжал, ох, недаром. Мы знаем, чем Федор Никанорович занимается, какими такими делами…

– А ты, Аполлошка, Федора Никаноровича не замай, – прервал его вдруг старик‑вахтер и даже постучал тихонько кулачком об стол. – Это мой крестник, Федор Никанорович.

– Тоже родственничек объявился, – вскользь заметил Ганюшкин. – Кто же его трогает, Карпыч? Знаем мы просто, что Федору Никаноровичу человека поймать, чтo комару крови испить.

– Не туда гнешь, Прокофий Иванович, – не унимался Карлыч. – Он убивцев разных разыскивает, душегубов. А рабочему человеку он всегда руку протягиват. Потому нашенский он, свой. Не замай Федора Никаноровича, Аполлоша. – И старик забарабанил кулачком по стопу.

– Пить тебе, Карлыч, уже кончать надо, – заметил Зайцев. – Возраст не тот, вот и забирает.

– Да я еще тебя схороню! Видал я гусаров на своем вену. И царской службы и белой. Унтером был, перед самой японской лейб‑гвардейского его величества…

– Завел, завел…

– А как по ранению сюда вернулся, так и в кашу попал, ну, каша была… Калныкова видал, вот как тебя, Аполлошка. Да японцев, да атаманов разных – не счесть! Закрою глаза, полки перед глазами так и идут, так и идут. Мериканцы были, англичане, вот в ту пору и Федора Никаноровича встрел. Ох, молодой он был – черт, ох и черт. Не вам, пьяницам, чета!

– Ну, поехал Карпыч в Крым по капусту! – прервал старика Зайцев. – Мы и говорим, черт, чего тебе надо еще.

– А когда его калныковцы расстреляли… Зверье проклятое. – Старик замолчал и стал торопливо скручивать папироску, но пальцы его не слушались. Юрий Васильевич раскрыл пачку папирос и протянул через стол.

– Не надо! – резко отвел пачку Карпыч. – Благодарствуйте… Утром ко мне заявился, – затянувшись махоркой, сказал старик. – Под самое утро. Я только корма задавать коням поднялся. Под самое утро. Тихо так постучал. Ну, у меня сразу мороз по коже. Уноси кузовок, думаю, Карпыч, по твою душу… «Кто такой?» – спрашиваю, а сам трясусь. «Карпыч, – тихо так эа дверью, – один ты?» Ну, открыл. И узнаю, и не узнаю. Стоит человек в одном исподмем, с головы до ног в крови, босиком. А морозы уже и снежок был. «Кто такой?» – спрашиваю, а у самого язык не поворачивается. А он руки протянул и пошел к печке, а сам дрожит весь… Я – дверь на запор, обмыл его, а на том хоть бы царапина! Вся кровь чужая. «Чья ж, – говорю, – кровь?» «Девятнадцать нас калныковцы порешили, – объясняет и опять дрожит весь. – Шаферов, да Кочетков Алексей, да Хабаров Андрей, Панкратов Пантелей да…»

– Да Данилушка кривой, да Лазарь одноглазый, да Никита с желваком, – вполголоса сказал Ганюшкин, но Карпыч расслышал и сразу же замолчал, а потом как‑то странно посмотрел в лицо Ганюшкину.