|
Стоики утверждали, что из трех элементов - обозначаемое (мысль), обозначающее (слово) и предмет, находящийся вне всего, - главным является обозначающее. Эпикурейцы упростили эту позицию, исключив понятие "обозначающее", вознесли того, кто видит и судит о предмете, выражая ложь или правду словом; эпикурейцы облегчали себе жизнь, они отказывались принимать идею, мысль как явление, существующее вне нас; "я - хозяин мира, я создаю его в своем воображении так, как мне угодно, истина или ложь определяется лишь моим словом"; бедные эпикурейцы, моя работа им бы не подошла, сгорели бы за месяц, а то и быстрее. Впрочем, и стоики долго бы не продержались, примат слова никого до добра не доводил; не слово определяет факты бытия, но именно оно, бытие, формулирует словом правду и ложь; как только слово становится самодовлеющим, как только сознание делается тираном бытия, так начинается шабаш лжи. Я всегда шел за правдой факта, наверное, поэтому и слова находил правильные; я не пытался подогнать жизнь под себя, это невозможно, хотя так заманчиво; жизнь обстругивает нас и заставляет - рано или поздно - следовать в ее русле, как же иначе?! Ладно, будет тебе хвалить себя, подумал Штирлиц, жив еще - и слава богу, думай, что тебя ждет, и похрапывай, чтобы Кемп верил в твою игру: голодное опьянение, развезло, рано или поздно язык развяжется, обмякнешь. Вот и готовься к тому, чтобы размякнуть достоверно. А для этого заставь себя отключиться, ты же умел спать и по пять минут, зато какой свежей делалась голова, какой чистой и собранной, давай отключайся, у тебя еще есть минут десять. ...Кемп положил ему руку на плечо через пятнадцать минут, когда притормозил около старинного красивого дома: - Мы приехали, Брунн. Как поспали? - Я не спал ни минуты, - ответил Штирлиц. - Я думал. И у меня чертовски трещит голова. Самое хреновое дело, если не допил. У вас есть что выпить? - Я же говорил: все, что душе угодно. Дома и я с вами отведу душу, вы-то пили, а я лишь поддерживал компанию, знаете как обидно... - Знаю. Я тоже поддерживал компанию, когда мне приходилось выполнять свою работу. - Опять вы за свое... - вздохнул Кемп, пропуская Штирлица в маленький лифт, всего на двух человек, хотя сделана кабина была из красного дерева, зеркало венецианское, а ручки на дверцах латунные, ручной работы, - оскаленные пасти тигров, очень страшно. Квартира Кемпа поразила Штирлица: в старый испанский дом, с его таинственными темными закоулками, длинными коридорами и громадными окнами, закрытыми деревянными ставнями, была словно бы в с т а в л е н а немецкая квартира - много светлого дерева, (скорее всего, липа), бело-голубая керамика, баварские ходики-кукушка, хирургически чистая кухня-столовая, большой холл с камином; на стенах пейзажи Альп и Гамбурга, его маленьких улочек возле озера. |
