Изменить размер шрифта - +
И никто в ней больше не жил и не ждал.
     А когда Зыбин вернулся, уже не было и машин. На гребне дороги стоял Корнилов, пошатывался и, улыбаясь, смотрел на него. В руке он держал стакан. Море сейчас ему было абсолютно по колено.
     - Хм, - сказал он Зыбину. - Значит, революция рабов, да? И еще ждать мне пятьсот пятьдесят лет, а? А? А не пошли бы вы все в это самое? А? А? А?

***

     Эти дни потом Корнилову приходилось вспоминать очень часто. Все самое непоправимое, страшное в его жизни началось именно с этого дня. А в памяти от него осталось что-то очень немногое: во-первых, яркий белый огонь керосиновой лампы под матовым шаром, ее все прикручивают и прикручивают (что-то, наверно, случилось с ГЭС). Под ним сверкает широкими гранями высокий белый самовар, а на нем чайник, белый и круглый, как свернувшийся котенок. Затем розовая Даша - тонкая, красивая, мягкая, в белом шелковом платье с красными мячиками. Она напевает и ходит по комнате. Тогда он что-то вспоминает и кричит ей: "Артистка, артистка!" Она улыбается, и все смеются тоже.
     - Ну, ожил, - ворчливо говорит Потапов.
     А потом сразу опять темнота, тишина, умиротворенье. Пахнет каким-то соленьем, квасом и плесенью. Не то рядом стоит бочка с огурцами, не то капусту квасят. За перегородкой рукомойник: кап, кап, кап... За минуту одна капля. А когда он утром очнулся окончательно, то увидал над собой тусклое серое окно, и кто-то рядом с ним расположился на двух скамейках. Он поднял голову. И тот тоже зашевелился. Значит, пожалуй, не спал, а следил.
     - Ну, как вы себя чувствуете? - спросил тот, второй, и тут он узнал Зыбина. Узнал и испугался уже по-настоящему. До этого у него в голове ничего не было, так, плыла какая-то муть, клочки какие-то, что-то туманное и нехорошее. А тут ему вдруг вспомнились все вчерашние разговоры. То есть не все, конечно, но и того что он помнил из них, тоже было достаточно для всяческих выводов - а дальше что?
     "Боже мой, - подумал он, - боже мой, вот попал-то. Я ведь кричал. Они меня вели, а я что-то такое выкрикивал. Два свидетеля. Да по закону больше их и не требуется".
     - Воды дайте, - попросил он хрипло. - Что, я вчера здорово набрался?
     - Да нет, чепуха, - беззаботно отмахнулся Зыбин, - мы вас сразу же сюда притащили.
     - А кричал? - спросил Корнилов, замирая.
     - Да кричали что-то. Пить хотите? Стойте, сейчас. - Он вышел и сейчас же вернулся с огромной эмалированной кружкой.
     - Вот, пейте, - сказал он, наклонясь над ним. - Сколько только можете, столько и пейте.
     - Ой, что это? - Корнилов сделал глоток и оттолкнул кружку.
     - Огуречный рассол. Да вы не спрашивайте, а пейте, пейте.
     Он заставил его выпить чуть не половину, а потом сказал:
     - Ну вот и хорошо. А теперь усните.
     Ушел и кружку унес.
     Потом, через полчаса, когда он уже верно спал и проснулся от скрипа двери, вошел Потапов в галошах на босу ногу, в незаправленной рубахе и встал над ним. Но он лежал вытянувшись, с закрытыми глазами, еще сонно посапывал, и тот немного постоял, постоял и ушел. А затем был какой-то мутный бред. Он не то спал, не то просто валялся в забытьи и в жару. А когда уж окончательно проснулся, было полное утро: светло, солнечно, птицы поют вовсю. В соседней комнате разговаривали и смеялись. Потапов что-то резко, но тихо выговаривал Зыбину. Тот отвечал так же тихо, но каким-то странным, не то уговаривающим, не то извиняющимся голосом. Он понял, что это говорят о нем, встал, подошел к двери, накинул крючок и прижал ухо к щели.
Быстрый переход