Она решила проигнорировать его вспышку.

Помолчав несколько секунд, Скотт спросил:

– Исходя из своего адвокатского опыта, не видишь ли ты в этом письме признаков одержимости, навязчивой идеи? Что за человек может написать подобное письмо?

Салли только вздохнула. Она и сама задавала себе этот вопрос.

– Она ничего не говорила тебе? Не рассказывала о чем‑нибудь этаком? – допытывался Скотт.

– Нет.

– Ты ее мать. Обратилась бы она к тебе, если бы у нее была какая‑нибудь проблема с мужчиной?

Фраза «проблема с мужчиной» повисла между ними, как грозовая туча, заряженная электричеством. Ей не хотелось отвечать на этот вопрос.

– Да, думаю, обратилась бы. Но она не обращалась.

– А когда она жила у тебя, тоже ничего не говорила? Ты ничего особенного за ней не замечала?

– Нет, она не говорила, я не замечала. А ты сам не можешь что‑нибудь сказать по этому поводу? Она ведь и у тебя прожила два дня.

– Да я почти не видел ее. Она проводила все время со своими университетскими друзьями. Ну, знаешь, уходила к кому‑нибудь на обед, возвращалась в два часа ночи, спала до полудня, недолго болталась по дому, и все по новой.

Салли Фримен‑Ричардс глубоко вздохнула.

– Знаешь, Скотт, – произнесла она рассудительным тоном, – на мой взгляд, пока что нет оснований усматривать в этом какое‑то отклонение от нормы. Если у нее возникнет какая‑нибудь проблема, рано или поздно она обратится к одному из нас. Я думаю, мы можем положиться на нее. Какой смысл беспокоиться по поводу воображаемых проблем, пока она сама нам не пожаловалась? Мне кажется, ты делаешь из мухи слона.

Очень разумный подход, подумал Скотт, – прогрессивный, либеральный, вполне соответствующий их положению и среде, в которой они живут. И в корне неверный.

* * *

        Она встала и направилась к старинному шкафчику в углу гостиной. По пути поправила установленное на консоли китайское блюдо, отступила назад и, нахмурившись, стала его рассматривать. Было слышно, как где‑то вдали играют дети, но в комнате единственным звуком, кроме наших голосов, было звенящее напряжение.      

        – Почему все‑таки Скотту почудилась какая‑то угроза? – повторила она вопрос, который я ей задал.      

        – Да. Вы воспроизвели текст письма, и его можно трактовать практически как угодно. Его бывшая жена подошла к этому очень разумно, не желая делать скоропалительных выводов.      

        – Как и подобает юристу, вы хотите сказать?      

        – Ну да – взвешенно.      

        – И вы полагаете, это было разумно? – спросила она и помахала рукой в воздухе, словно отметая мои соображения. – Скотт просто знал, что знает.  Наверное, это можно назвать инстинктом, хотя этот термин слишком упрощает дело. Это какое‑то атавистическое животное чувство внутри нас, которое подсказывает нам, что что‑то идет не так.      

        – По‑моему, это несколько надуманно.      

        – Вот как? А вы не смотрели документальные фильмы о животных в национальном парке Серенгети в Африке? Очень часто в камеру попадает какая‑нибудь газель, которая вдруг тревожно поднимает голову, хотя никаких хищников поблизости нет…      

        – Ну хорошо, я не буду спорить с вами по этому поводу, но все равно я не понимаю, почему…      

        – Возможно, – прервала она меня, – вы поняли бы, если бы знали человека, который заварил всю эту кашу.