|
.. -- Пьет? -- Хуже! Совсем с ума сошел... -- Ну? О, господи! говорите... -- Понимаешь: объявилась около него барынька одна... -- Что же она? -- воскликнул Фома, вспомнив свою Пелагею, и почему-то почувствовал в сердце радость. -- Пристала она к нему и -- сосет... -- Тихонькая? -- Она? Тиха... как пожар... Семьдесят пять тысяч выдула из кармана у него -- как пушинку! -- О-о! Кто же это такая? -- Сонька Медынская, архитекторова жена... -- Ба-атюшки! Неужто она... Разве отец, -- неужто он ее в полюбовницы взял? -- тихо и изумленно спросил Фома. Крестный отшатнулся от него и, смешно вытаращив глаза, испуганно заговорил: -- Да ты, брат, тоже спятил! Ей-богу, спятил! Опомнись! В шестьдесят три года любовниц заводить... да еще в такую цену! Что ты? Ну, я это Игнату расскажу! И Маякин рассыпал в воздухе дребезжащий, торопливый смех, причем его козлиная бородка неприглядно задрожала. Не скоро Фома добился от него толка; против обыкновения старик был беспокоен, возбужден, его речь, всегда плавная, рвалась, он рассказывал, ругаясь и отплевываясь, и Фома едва разобрал, в чем дело. Оказалось, что Софья Павловна Медынская, жена богача-архитектора, известная всему городу своей неутомимостью по части устройства разных благотворительных затей, -- уговорила Игната пожертвовать семьдесят пять тысяч на ночлежный дом и народную библиотеку с читальней. Игнат дал деньги, и уже газеты расхвалили его за щедрость. Фома не раз видел эту женщину на улицах; она была маленькая, он знал, что ее считают одной из красивейших в городе. О ней говорили дурно. -- Только-то?! -- воскликнул он, выслушав рассказ крестного. -- А я думал -- бог весть что... -- Ты? Ты думал? -- вдруг рассердился Маякин. -- Ничего ты не думал -- молокосос ты! -- Да что вы ругаетесь? -- удивился Фома. -- Ты скажи -- по-твоему, семьдесят пять тысяч -- большие деньги? -- Большие, -- сказал Фома, подумав. -- Да ведь у отца много их... чего же вы так уж... Якова Тарасовича повело всего, он с презрением посмотрел в лицо юноши и каким-то слабым голосом спросил его: -- Это ты говоришь? -- А кто же? -- Врешь! Это молодая твоя глупость говорит, да! А моя старая глупость -- миллион раз жизнью испытана, -- она тебе говорит: ты еще щенок, рано тебе басом лаять! Фому и раньше частенько задевал слишком образный язык крестного, -- Маякин всегда говорил с ним грубее отца, -- но теперь юноша почувствовал себя крепко обиженным и сдержанно, но твердо сказал: -- Вы бы не ругались зря-то, я ведь не маленький... -- Да что ты говоришь? -- насмешливо подняв брови, воскликнул Маякин. |
