– Это неофициальное название, появившееся после боя пятого ноября, – так же быстро, но уже чуть менее уверенно произнесла Верзохина.

– В ночь с пятого на шестое, – Ярослав вздохнул. – Вторая битва в проливе была в ночь с пятого на шестое ноября. Наша вторая бригада мегалинкоров против их эскадры Красного флота. С крейсерскими завесами, эсминцами, ну и прочей свитой. Поздняя осень, волнение среднее, но с мощной электромагнитной бурей, связь вырубило напрочь, тогдашние хилые радары тем более, даже дальномеры от огней святого Эльма то и дело ловили засветку. Фактически бой превратился в свалку на ближней дистанции, когда уже никакая броня главный калибр не держит. Представляете?

– Н-наверное, – Алиса-Ксения неуверенно кивнула. – Нам показывали хронику, но… там мало что можно было разобрать. Темнота, в ней какие-то вспышки, зарево, когда вражеский мегалинкор горел…

– Это наш мегалинкор горел.

До этого все в центральном посту старательно делали вид, что не слышат их разговор. Но сейчас лейтенант Неринг удивленно вскинула бровь, дежурные рулевые принялись перешептываться, а комиссар скорчила гримаску и принялась что-то яростно строчить в блокноте.

– Но нам сказали…

– У конфедератов один мегалинкор погиб от детонации артпогребов, а второй опрокинулся через полчаса после начала боя… то ли сразу несколько торпед поймал, причем от своих же, то ли ему на недолетах разворотило борт ниже бронепояса. Корабль, что на хронике полыхает от носа до кормы, это наш «Великий даймё Мещерский», он с выбитыми башнями гэка и средним калибром почти три часа держался на плаву, пока его конфедераты на отходе не добили. В общем, железа там сейчас на дне много… и подводные лодки тоже имеются. Там сейчас, – Ярослав постучал карандашом по бухте на западном берегу пролива, – одна из основных баз их противолодочных сил на архипелаге.

– То есть нам туда нельзя?

От этого наивного детского вопроса фон Хартманну очень захотелось одновременно расхохотаться и взвыть, желательно при этом стучась головой о что-то твердое и угловатое.

– Ну почему же нельзя, – выдавил он сквозь зубы, – зайдем, всплывем, спросим, который час, сверим корабельный хронометр…

Ярослав надеялся, что хотя бы эта штука наконец прорвет затянувшее отсек напряженное ожидание, как укол гвоздя – надутый до предела воздушный шарик. Но… никто так и засмеялся, наоборот, даже Танечка прекратила скрипеть ручкой и выжидательно уставилась на командира.

Они же не понимают, оценил фрегат-капитан, они действительно не знают, что такое Кладбищенский Марш. Любой другой экипаж подводной лодки за одну идею приблизиться к нему скрутил бы командира по рукам и ногам, а по прибытии на базу сдал в ласковые и сильные руки эскулапов с диагнозом: помутнение рассудка от перенапряжения. А эти не понимают, что подобный идиотский, самоубийственный поступок…

…как раз в духе Хана Глубины.

Четырьмя днями позже фон Хартманн усомнился в правильности своего решения. Нет, в пролив они прошли, причем даже на среднем ходу вместо режима подкрадывания. Ранее надежно перекрывавший проход противолодочный патруль из трех кораблей был сведен к одиночной посудине, в целях экономии топлива вставшей на якорь у восточного берега. Но вот что делать дальше? Запрашивать данные о перевозках противника Ярослав не стал, не без оснований опасаясь вместо них получить категорический запрет даже думать в сторону Кладбищенского Марша. Пока же мимо них прочапала лишь четверка мобилизованных посудин, стрелять по которым торпедами было и жалко, и рискованно: а ну как пролетит ржавую калошу насквозь, прежде чем сработает взрыватель… если вообще сработает.