Только все равно жалко чего‑то. Если бы нашлось действительно стоящее дело, я бы еще покувыркался. Но только вместе с вами.

– Что тут говорить, – пробасил Боцман. – Было бы дело – ты, Серега, один бы не остался… – Короче – амба! – Пастух швырнул в огонь толстую сухую ветку. – Симпозиум закрывается. Давай, Ухов, бери дудку и дуй! А мы послушаем.

Уже смеркалось и вечерняя синяя мгла окружила их. Все больше звезд проступало в небе. И все ярче и ярче пылал весело пляшущий огонь костра.

Трубач бережно достал из чехла свой «Salmer». Пламя отражалось в сверкающем металле сакса, и казалось, будто Николай поднес к губам изогнутый всполох огня.

И странно, необычно прозвучал в вечернем лесу протяжный металлический голос саксофона. У него и правда был необыкновенный по силе и мягкости звук. И быть может, поэтому только теперь, в этот вечер, все они впервые поняли, каким талантом одарен их друг.

Это была всем знакомая, но словно блуждающая в лабиринте импровизации мелодия – «Песня Сольвейг» Грига в сложнейшей джазовой обработке.

И вот кончилась мелодия, оборвалась. Они сидели и, ошеломленные, смотрели на него.

– Нет, ну ты… дьявол! – пробормотал Артист. – Куда тебе воевать! Тебя беречь надо, как национальное достояние.

– Идите вы! – махнул рукой Николай. – Это просто для вас… Слышь, Муха, плесни‑ка мне сто капель!

Он играл им еще и еще. Потом, бережно отложив саксофон, присел на корточки у костра, разворошил, раздул пламя и неподвижно застыл, глядя в огонь.

Несмотря на прохладу и злющих комаров, друзья решили заночевать в лесу, и весь воскресный завтрашний день провести на природе, а беглеца‑именинника сдать обратно на лечение следующим вечером.

Когда погасли последние угли в костре и Трубач в наступившем вечернем сумраке сыграл великий блюз «Джорджия в моем сердце», сыграл так, что всех мороз продрал по спине, когда, сморенные лесным кислородом, спиртом и разговорами, одни устроились на ночевку в «джипе», а другие – в легких походных спальных мешках, Артист приблизил лицо к Пастухову и знаком поманил в сторону.

Ночь выдалась лунная, светлая, и березовый лес в зеленовато‑голубых лунных лучах казался декорацией какого‑то фантастического спектакля.

– Слушай, Серега, – вдруг шепотом заговорил Семен. – Только не думай, что я перебрал… – Да ты и не пил почти, – удивился его словам Пастухов.

– Слушай, командир, – все так же тихо продолжал Артист. – Не могу понять, что со мной. Такое чувство, будто все время на нас кто‑то смотрит. Сначала там, когда ехали, на шоссе. Потом вроде прошло. Решил – почудилось. А как стало темнеть – опять накатило. Я ж не псих. И потом, из головы не идет – кто все‑таки эти афишки нам прислал?

– Мне тоже это здорово не понравилось, – сказал Пастух. – Главное – непонятно, откуда ветер дует. Знаешь, может, я маху дал, что всех вас сюда в лес затащил… А откуда смотрят, как тебе кажется?

– А вон оттуда, с той стороны. Вон из того примерно леска. – Артист указал на массив, темневший у горизонта за широким полем.

– Да брось ты! – с облегчением засмеялся Пастух. – До него ж километра три!

– Ладно, – сказал Артист. – Ступай на боковую. А я все же встану в охранение.

– Какое охранение? Ты, Семка, бди, да не перебди.

– Не знаю… – откликнулся Артист. – Не знаю, не знаю… В общем, ты ложись. Мы тут с этим саксофоном такой шухер на пять километров навели… Под нашу музыку кто угодно мог подобраться.