— А?

— Она была хорошая.

Он посмотрел на Мейзи, но промолчал.

— Она, когда решила уйти от тебя, заболела. И теперь, сегодня, где бы она ни была, она одинока и тоскует по тебе, потому что любила тебя.

— Не говори о ней.

— Мы должны о ней говорить. Ты о ней думаешь, а о том, что думаешь, лучше говорить.

— Я не хочу, чтобы ты о ней говорила.

Мейзи все смотрела на далекий подрагивающий огонек.

— Хорошо, буду говорить о себе. Потому что говорить я хочу. Я вся измучилась, поговорить мне будет полезно. — Она примолкла, облизнула губы и продолжала безразличным тоном, словно обсуждая какой-то пустяк. — Любить человека, который любит другую, — это мука. Может, это мучительнее, чем любить кого-то, кто тебя любит, а потом бросает. Не знаю. Знаю только, что это мучительно — любить человека, который любит другую. Смотришь на него, а его глаза светятся для той, другой, и сердце кровью обливается. Ложишься спать — и одна, и как будто никому ты не нужна, и думаешь: «Они вместе», — и это так больно, что и не уснешь. Все время носишь это с собой в груди. Смотришь на них, когда они вместе, и улыбаешься, а внутри боль. И так день за днем, все время. Вот это мука, Кзума. Вот эту муку я ношу уже несколько месяцев.

Она яростно выдрала из земли пучок травы и отшвырнула прочь. Бездна горечи была в этом движении. После этого оба долго молчали. Потом она оторвала взгляд от далекого подрагивающего огонька и посмотрела на Кзуму. И сказала спокойно, с хрипотцой, безразлично:

— Я знала, что эта твоя любовь кончится. Знала — и все. Элиза, она особенная. Ей подавай такое, чего нам и не понять. Я ждала. Теперь это кончилось, а мне все равно плохо. Может быть, потому, что знаю: она тебя любит так же, как ты ее. Не знаю, может быть, в этом дело. Но мне сейчас нехорошо. Я думала, когда она тебя бросит, ты вспомнишь про меня, и мне будет так хорошо. Но нет…

Она опять на него поглядела, и в полумраке Кзуме померещилась на ее лице тень улыбки. Потом она разом сникла, закрыла лицо руками и горько заплакала. Неуемные рыдания сотрясали все ее тело. Боль и мука прорывались в голосе. И вперемешку с криками летели слова, заглушенные доброй землей и сочной зеленой травою.

Кзума, приподнявшись, смотрел на нее. Ему нечего было ей сказать. И нечем помочь. Только смотреть и слушать боль в ее голосе. Помочь ей он был не в силах.

Далеко на горизонте бледно подрагивал слабый огонек. Молодая луна светила так же безмятежно. И глухой гул города только подчеркивал ночную тишину. Звезды были на своих местах. Все было в порядке.

Постепенно рыдания Мейзи затихли. Всхлипывания прекратились. Дыхание стало ровнее. Наконец она без сил растянулась на земле и уже дышала легко и ровно. Буря всколыхнула ее до самой сердцевины — и пролетела. Теперь все кончилось, наступил отдых. Вернулось время. Вернулся окружающий мир.

Мейзи пролежала долго, закрыв глаза, сжимая в пальцах острую траву. Наконец села, вытерла глаза, Кзума закурил и глубоко затянулся.

— Надо идти домой, — сказала Мейзи.

И они пошли медленно, молча. Мейзи взяла его под руку. Стала такая, как всегда.

Когда они подошли к дому Лии, оттуда уходили последние гости. Лия во дворе говорила с Опорой и двумя женщинами, обещавшими помочь с уборкой бидонов.

— Вот и дети пришли нам помогать, — сказала она и похлопала Кзуму по плечу. — Я буду показывать места, а вы копайте.

Они подождали, пока она отметит места. Их было пятеро. Лия каждого поставила на место, объяснила, как копать.

— А ты, Опора, стереги у калитки.

Лия принесла железные совки.

— Ну теперь живо! — крикнула она и начала копать.